Звезда надежды

И те же самые идеи, но высказываемые по-иному, корявой русской речью, приправленной крепким народным словцом, под стук водочных стаканов, в тяжелом дыму дешевого табака проповедовал какой-нибудь нищий армейский прапорщик своим товарищам в какой-нибудь глухой провинции, в деревушке, которую от уездного городка отделяли десятки верст скверной проселочной дороги.

Всех их объединяло одно: они ругали нынешние российские порядки и строили прожекты переустройства общества.

И когда Рылеев в Белогорье ораторствовал перед товарищами по батарее о равенстве и свободомыслии, то же самое в столице говорили блестящие гвардейцы Якушкин, князь Волконский, Пестель, Фонвизин и многие другие. Это было знамение времени, «дух времени», как называли они свой образ мыслей.

И еще — все эти молодые боевые офицеры были уверены в том, что если они спасли отечество от порабощения его внешним врагом — Наполеоном, то на них же лежит обязанность спасти отечество от внутренних его врагов — от нынешнего правительства и они жаждали этого нового сражения с тем же восторгом, с каким дрались под Смоленском и при Бородине, в Тарутинском сражении и в лихих партизанских схватках.

10

Время близилось к полуночи. Рылеев, лежа на кровати, читал. Тихо потрескивая, горела свеча. За окном верещали кузнечики. Федор в сенях ворочался и вздыхал во сне. В такое время хорошо думалось, и Рылеев не столько читал, сколько, отрываясь от страницы книги, погружался в собственные мысли, уводившие его далеко от остроумных силлогизмов прославленного философа.

Свеча догорела и потухла. В темноте думалось еще лучше, и Рылеев не стал зажигать новую.

Неожиданно резко послышался стук в дверь. Рылеев вздрогнул. Стук повторился.

— Федор, не слышишь, что ли? — крикнул Рылеев. — Посмотри, кто там!

— Слышу, слышу, — сонно проворчал Федор и пошел открывать, тяжело ступая и недовольно ворча: — Сейчас, сейчас, ишь нетерпеливый какой… Ну, чего надо?

— Открывай, Федор!

Федор узнал голос денщика поручика Мейендорфа, но для верности переспросил:

— Ты, что ли, Прохор?

— Я.

— Чего тебе?

— Твоего барина мой поручик требует к себе незамедлительно.

— Что случилось?

— Депеша какая-то важная из штаба пришла, а про что, не знаю. Буди барина.

Рылеев зажег свечу и вышел в сени.

— Я не сплю. Скажи, что сейчас буду.

Мейендорф встретил Рылеева официально.

— Господин прапорщик, мною получена депеша от командира бригады.

— Но что случилось, Карл Иванович?

— Взбунтовались мужики в имениях Гарденина в Бирюченском уезде. В депеше сообщается, что туда выехал земский суд и ему даны права требовать из квартирующих в округе полков сколько надобно военных людей для удержания буйств оных мужиков и приведения в действие распоряжений суда.

— Бирюченский уезд от нас далеко, — сказал Рылеев, — наша помощь не потребуется, там квартируют пехотные и кавалерийские полки. Так что, Карл Иванович, снимайте мундир и идите спокойно спать.

— Может быть, вы и правы, Кондратий Федорович, но не думаю, чтобы его превосходительство не имел никаких видов, посылая эту депешу. Правда, никакого прямого указания в ней не содержится, но все-таки мы обязаны принять ее к сведению и быть готовыми. Я отдал приказ на завтра провести взводное учение и присутствовать на плацу всем без исключения.

На следующий день во время учения солдаты исполняли команды, как на параде, ни одной ошибки. Мейендорф был доволен и удивлен их старательностью.

— Что нынче с солдатами? — сказал он Рылееву.

Рылеев пожал плечами, хотя догадывался о причине такой старательности: просто солдаты хотели скорей отделаться от учений и заняться своими делами. Их ожидания оправдались: Мейендорф продержал всех на плацу три часа и приказал разойтись.

Рылеев пытался дополнительно узнать что-либо о бунте, но Мейендорф ничего не знал, курьер из штаба тоже отговорился незнаньем.

Однако к вечеру все в Подгорном уже знали о бунте в Марьевке (так называлось имение Гарденина), его причинах и течении. Рылееву обо всем этом рассказал Федор, он оказался гораздо осведомленнее Мейендорфа, поскольку курьер из штаба своему брату солдату сообщил гораздо больше, чем офицеру.

Причина бунта уходила в события трехгодичной давности.

Слобода Марьевка в царствование Екатерины Второй была пожалована генерал-майору Федору Матвеевичу Толстому, по его смерти ее наследовал сын его, действительный камергер Матвей Федорович, который заложил имение в банке. В шестнадцатом году Матвей Федорович умер, не оставив по себе наследника.

Слободской писарь, острый ум, из поповичей, Федор Кирдченков, прикинул обстоятельства и сообразил:

— Коли у вас теперь законного владельца нет, а есть только долг в банке, так ежели вы этот долг банку уплатите, то будете вольными.

Дума о воле крепко запала в мужицкие головы, и сход послал ходоков в губернский город сведать, сколько на них долгу и куда надо платить. А деньги у мужиков, промышлявших торговлей, были.

Но в то самое время, когда марьевцы считали себя почти вольными, явился в слободу новый управитель и объявил, что Марьевка принадлежит теперь коллежскому асессору Петру Ивановичу Гарденину, которому якобы запродал ее прежний владелец, а посему требует новый владелец уплаты оброка и прочих налогов.

Мужики прогнали управителя и вслед за ним послали восьмерых ходоков в Острогожск для отыскания справедливости и уличения незаконных происков Гарденина.

Однако из Острогожска вскоре прибыли следователь, судья и исправник с эскадроном солдат. За эскадроном везли воз шпицрутенов.

Собрали сход. Судья зачитал бумагу, из которой следовало, что у Гарденина имеется законная купчая на Марьевку и посему с мужиками, отказавшимися подчиниться его приказаниям и распоряжениям, будет поступлено как с бунтовщиками и нарушителями государственных постановлений.

Затем началась расправа. Мужиков по одному раскладывали на колоде и били шпицрутенами и плетьми…

Собственно говоря, бунт был усмирен, и полученная Мейендорфом депеша была всего лишь еще одной запоздалой и поэтому ненужной бумагой, которые в таком обилии производили неповоротливые российские канцелярии.

Штабной курьер уехал, жизнь в Подгорном вошла в обычную колею, и казалось, что о событиях в Марьевке уже никто не вспоминал.

Однако, как ошибочен бывает поверхностный взгляд, Рылеев убедился довольно скоро.

Как-то, возвращаясь поздно вечером от Тевяшовых, он медленно шел по улице, любуясь звездным небом. Поравнявшись со своей хатой, он услышал тихий разговор. В тени плетня Федор вел с кем-то неторопливую и, видать, долгую беседу.

— Я тебе, Николай Иваныч, так скажу, — рассуждал Федор, — пустое это дело.

«Николай Иваныч? Кто же это? — подумал Рылеев и потом догадался: — Да ведь это Николай Степанов».

Степанова, старого солдата, георгиевского кавалера, неделю тому назад прислали в Подгорное из Белогорья, с приказом зачислить в роту не бомбардиром, а всего лишь фурлейтом, как объяснялось, «за дерзость».