Звезда Одессы

Я искоса посмотрел на Макса. Но Макс, не сводя глаз с господина Бирворта, продолжал равномерно подсыпать табак из кисета в бумажку.

– Она тоже начинает тихонько похрюкивать, а руку опускает вниз, под одеяла. Через ткань пижамных штанов щиплет его твердую письку. Пальцы, которые в школьной библиотеке перебирают карточки в поисках никому не нужных книг, начинают дрочить его через дешевый нейлон пижамы. Спереди штаны покрываются почти такими же мокрыми пятнами, как и сзади. Между тем его собственные обглоданные пальцы разминают ее щель. Ему больно, ведь волосы там еще жестче, чем у нее на голове. Ее стриженая голова перекатывается по подушкам влево-вправо, и она непристойно причмокивает. Она побуждает мужа вонзить пальцы еще глубже, чтобы вся его рука исчезла там – до наручных часов. Она до крайности нетерпеливая и похотливая свинья: раз начав, она хочет, чтобы выгребли навоз из самых дальних углов ее свинарника. Он стаскивает пижамные штаны и пихает свою белую письку внутрь. Руки, которые в библиотеке достают из шкафа неинтересную книгу для любознательного школьника, вцепляются в его мокрые ягодицы, пальцы крутят и мнут эту плоть, будто она впервые месит тесто по итальянскому рецепту из поваренной книги. За ее хныканьем и хрюканьем уже едва слышен пердеж между его ягодицами. Желудочная кислота жжет так сильно, что он больше не решается целовать жену – боится, что кислота вырвется наружу и оставит ожоги у нее во рту или на лице. Вместо этого он водит языком по ее шее, как собака, которая жадно поглощает вонючие нарезанные потроха с самого дна миски, и мягкими пальцами без ногтей пытается ухватиться за ее волосы. Все, чего он хочет, – чтобы она наконец перестала мотать головой, и он знает, что для этого нужно сделать: крепко схватить ее за колючие волосы, а потом потянуть назад, до упора, пока не послышится сухой треск, или пихать думку в этот хрюкающий и хнычущий рот, пока не станет тихо и не прекратится всякое движение. Он знает также, что несколько метких ударов кулаком по этой стонущей мышиной морде могут решительно ускорить дело, но членом чувствует, что сейчас кончит, что почти готов облить собственную жену изнутри; наконец он ухватывает пучок ее волос и больше не выпускает. Она вращает глазами и тянется разинутым ртом кверху, к его губам, будто изголодавшийся птенец к червяку в клюве птицы-папы, она и вправду хочет поцеловать его в губы, хочет, чтобы ее язык был там, когда он ее обдаст…

– Давай, золотко, – стонет она и изо всех сил вонзает пальцы в его белые ягодицы, начиная выжимать его, выжимать до остатка, как плод, чтобы в нем не осталось ни капли…

– Давай, золотко!

Он чувствует, что именно она собирается делать, но этому больше невозможно противиться, это подходит сзади, это росло там в ожидании того, что двери наконец откроются и можно будет вырваться на арену.

– Грязная шлюха… – шипит он, пока кислота пробирается по горлу вверх, будто совиная отрыжка, – грязная, грязная…

Но продолжения нет, теперь двери должны открыться, а жена начинает ворковать, как и всегда, когда он произносит сальности – сальности ее возбуждают, она чувствует, как вся ее наполовину выбритая коробочка до краев накачивается кровью, ее мышцы наконец захватывают изнутри болтающийся бледный член, который никогда не был по-настоящему твердым и жестким, – скорее, он похож на упругую игрушку, твердую только внутри, а не снаружи, которую легко можно оттянуть и запустить вверх, но теперь жена должна наконец захватить его своими накачанными кровью мышцами, теперь ему не поздоровится, он будет полностью опустошен, этот пресный лакричный корень.

– Давай, золотко, залей полный…

Господин Бирворт наклонился, желая достать что-то из своего портфеля, прислоненного к одной из ножек учительского столика. Это был старомодный, солидный коричневый портфель. Учитель откинул клапан портфеля и опустил руку внутрь. Через некоторое время рука снова появилась на свет с желтой бутербродницей.

Крышка бутербродницы слегка приподнялась. Учитель французского заглянул под крышку и просунул пальцы внутрь; Макс под столом толкнул меня коленом.

Пальцы господина Бирворта нашли опору где-то в недрах бутербродницы. Порывшись в ней, он извлек белый бутерброд – то, что называют сэндвичем; с нашего места в конце класса было видно, что он проложен ломтиком сыра.

Господин Бирворт поднес бутерброд ко рту и торопливо откусил от него. Все эти действия он проделал как бы тайком. На расстоянии учитель французского напоминал животное, крадущее что-то из мусорного бака.

К уголкам его рта приклеились крошки. Я подумал о руках, приготовивших этот бутерброд – наверное, сегодня утром; о тех же руках, которые в темноте мяли ягодицы господина Бирворта, через ткань пижамы тянули его за полутвердую письку, при свете дня намазывали бутерброды и клали на них сыр.

Я взглянул на Макса, но, похоже, тот уже утратил интерес к господину Бирворту. Он лизал покрытые клеем края папиросных бумажек и аккуратно скручивал самокрутки.

– Наверное, нам нужен перерывчик, – сказал он.

Вообще-то, я хотел его спросить, что происходит потом между господином Бирвортом и его женой. Что делается после того, как она побуждает его выпустить все наружу и наполнить ее до краев, – но что-то подсказало мне: сейчас я не получу ответа, надо ждать подходящего случая.

Мы встали и вышли из класса; в дверях я обернулся. Желтой бутербродницы на столе уже не было. И крошки с губ господина Бирворта тоже исчезли.

4

Тем временем давно миновала полночь. В саду стоит тот неистребимый звериный запах, который часто появляется в душные летние ночи, вроде сегодняшней. Я поставил шезлонг посреди лужайки. Потом нашарил в ящике кухонного стола помятую пачку «Мальборо». Она оказалась именно там, где и должна была лежать. Не совсем на виду, чтобы быть заметной для всех, но и не спрятанная. For emergency use only, [6] как стекло, которое надо разбить, чтобы открылся запасной выход.

6

Использовать только при аварии (англ.).

Звериный запах остался от прежней жилички. Точнее, от ее звериного хозяйства. Потом она заболела, и к звериному запаху стал подмешиваться человеческий. В то время она все чаще позволяла собаке справлять нужду в саду.

Нам тогда принадлежал только верх. С балкона я регулярно видел госпожу Де Билде с граблями. Она не выносила собачий помет, а кое-как сгребала его, убирая с глаз долой. Пес был экземпляром неопределенной породы – пятнистый и, между прочим, слишком крупный, чтобы выгуливать его только в саду. Каждый раз он начинал с того, что несколько минут рылся по всему саду – наверное, в поисках местечка, где не пахло бы им самим. Порой, когда он, почти пристыженный, наконец приседал на задние лапы, наши взгляды встречались. Я не мог избавиться от ощущения, что собачий взгляд, устремленный на меня из-за зелени, был зовом о помощи, словно пес чего-то ожидал от человека, молча смотревшего на него с балкона второго этажа: может, я предприму что-нибудь, и все пойдет как раньше, или хотя бы вмешаюсь, чтобы положить конец унизительной необходимости срать в саду?

Мы купили этот дом в 1995 году; свободными для проживания тогда были только два верхних этажа. Самый лучший этаж – первый, с садом в сто тридцать квадратных метров – сдавали. Какой-то старой женщине, «которая в обозримом будущем осознает удобство дома престарелых» – выражение агента по недвижимости.

Помню как вчера: когда нас впервые провели по дому, было начало марта. С балкона второго этажа я выглянул в сад. Раньше я почти не имел дела с садами, у меня даже было явное отвращение к уходу за цветами и другими растениями – такое сильное, что растения, временно доверенные моим заботам, уже через несколько дней начинали вянуть и теряли большую часть листвы.

Но этот сад сильно одичал – он весь зарос травой, а из травы высовывалось множество цветов, названия которых я не знал: такие обычно встречаются лишь по насыпям вдоль больших рек или на разделительных полосах скоростных шоссе. В середине был маленький пруд, заросший ряской; возле него на настоящем стволе стоял птичий домик, где порхали, щебеча, десятки птичек, что создавало приятную атмосферу.

– Не знаю, как вы относитесь к лягушкам, – сказал агент по недвижимости.

– К лягушкам?

– Мне рассказали, что в пруду водятся лягушки. Одни считают это чем-то идиллическим. Другие терпеть не могут…

А потом он спросил, не хотим ли мы осмотреть первый этаж; не важно, дома ли жиличка, ведь я – новый владелец, которому должны переводить «нищенскую плату» за аренду в размере двухсот восьмидесяти шести гульденов. Если бы я смог уговорить жиличку провести – за мой счет – центральное отопление и сделать двойное остекление, то в соответствии с балльной системой можно было бы сразу поднять арендную плату до тысячи гульденов, продолжил он.