Звездная Ева(сборник)

Няньку Агуню вынесли вниз по черной лестнице, ногами вперед. Нянькины ноги были, как тощие палки, на них потряхивались при толчках рваные валенки. За отцом, на кухню, которая дольше всего хранила в доме тепло, пришли солдаты, все с ружьями, все с пулеметными лентами. Одни солдаты ходили по холодным комнатам, другие стояли на лестнице.

Виски и лицо отца стали белыми, как снег. Он погладил кадету голову, провел рукой по затылку, пошарил по детской груди.

— Папа, куда тебя уводят?

— Так надо, мой друг, ничего.

— Куда тебя уводят?

— Через Неву, только перейти Неву и я вернусь, может быть…

— Надень же перчатки и возьми мой башлык.

— Башлык, хорошо…

Только через Неву надо было перейти отцу, но он больше не вернулся. Мать теперь сама носила со двора воду. Кадетик помогал ей таскать ведра. Вода расплескивалась, замерзала на обледенелых ступеньках, и у обоих коченели на жестяном ведре руки.

Мать ходила за водой в нянькином байковом платке и в тужурке отца, застегнутой на все светлые пуговицы: рукава тужурки были ей длинны и широки.

По ночам, когда мать затихала, свернувшись под байковым платком, кадетик становился на колени и беззвучно читал молитвы, какие знал, и еще свою молитву, которую теперь выдумал сам:

— Господи, Боже мой, дай, Господи, чтобы всем людям было хорошо, что бы всем стало тепло и у всех опять был хлеб. Дай, Господи, Боже мой, чтобы не было большевиков и папа вернулся домой и починил бы нашу квартиру, чтобы мама играла на рояли и снова открылся кадетский корпус, чтобы я хорошо учился всему, что надо. Господи Боже мой, помоги всем людям Твоим. И чтобы не ели больше лошадей.

Чертям молиться строжайше запрещено, но живший в фаянсовом чайнике так обжился в человеческом доме и так страшился всего, напророченного Шишигой, что залезал на койку кадета и бормотал под его молитву что-то свое:

— Право слово Тебе говорю, люди все выдумали, мы тут не повинны ни в чем…

Бормоча, черт даже пытался подымать к шершавой груди руку свою с отросшими, как у китайца, ногтями:

— Право слово, Родимец, говорю… Сирот-то помилуй, не погуби.

Скоро мать отрезала прожженные полы от черной кадетской шинели, нашила на нее роговые пуговицы, и стала похожа шинель на черную кофту. В этой кофте, с узелками, с плетеной корзинкой, с чемоданом и фаянсовым чайником, в котором сидел черт, кадетик и мать пробирались в толпе на Царскосельском вокзале. Они уезжали в Киев. Фаянсовый чайник качался на бечевке. Кто-то сильно толкнул кадетика, бечевка лопнула, чайник упал.

Чайник упал и разбился в мелкие кусочки. Черт выпрыгнул, метнулся туда-сюда и потерялся в толчее. Так черт и остался в Петербурге.

Он вернулся было в пустой дом. Двери были отворены настежь, как после выноса покойника. Хмурые люди молча растаскивали к себе последние куски вечности: обломки рояльной крышки, помятую железную постель. Черт полетел над проспектом, потом по набережной.

На Николаевском мосту, над темной часовней с разбитыми окнами, он увидел летящую Шишигу, окликнул:

— Постой, постой….

Шишига обернулась, ветер забросил ей на лицо черную пелеринку:

— Лети за мной, сегодня всем приказано собираться.

На барку, затонувшую у Петропавловской крепости, приказано было собраться всем привидениям, какие только найдутся в Петербурге. Из Медицинской академии прилетел прозектор анатомического театра, с голым черепом, кашляющии и чихающии, в черном, как у пастора, сюртуке, с выпущенными белыми манжетами. Прискакали гуськом по воздуху стулья с Конюшенной, разом пали в снег, замерли.

Другая Шишига, большелобая и большеглазая чертовка в мокрой меховой шапочке, какие раньше носили курсистки, прилетела с Екатерининского канала, с крутого мостика, где Софья Перовская некогда махнула платочком, чтобы бросили бомбу под карету Александра Второго.

Обе Шишиги присели рядом на краешки стульев с Конюшенной. Явилось нечто непонятное в охабне, в кивере и с ружьем, кажется, тот самый солдат, который повесился при Николае Первом. Из Академии художеств прилетело привидение в библейской хламиде. Наконец, на барку взошел известный призрак Инженерного замка. Отвевало ветром его прозрачные букли, торчал из заднего кармана кафтана прозрачный флажолет.

Все поклонились известному призраку. Солдат в кивере поднял ружье на караул, все прошептали:

— Здравия желаем, ваше величество.

— Здравствуйте, господа, — едва слышно ответил известный призрак. — Я созвал вас сюда, чтобы сообщить вам горестное известие. Вы видите сами, что свет погас и пришла тьма. Мы все суть не иное, как тени света, и когда нет его — не быть и нам. Посему прошу вас, господа, быть готовыми к безропотной кончине.

Тут известный призрак обвел темную столицу мановением прозрачной руки и сказал, что ныне обратилась сия держава в хладный ад, о котором Цезарь изрек:

Смола, Снег, Ночь. Червь, Бич, Цепи. Гной, Позор, Ужас.

И. Лукаш. Мерхенгейм (Рождественский рассказ)

Есть такой город в Богемии.

А когда нет Мерхенгейма в Богемии, он в иных краях, дальше, он, может быть — у Железных Ворот, в синем сумраке Карпат.

Там ночные сторожа на перекрестках улиц трубят часы и поют гимны.

Там очень старые дома под черепицей, с перекладинами из дубовых балок у окон.

Там качаются на вывесках железные ключи, железные сапоги с загнутыми шпорами, и золоченый крендель сияет над булочной.

Там горбатый мост через реку, а за мостом зеленый выгон, где кричат мерхенгеймские гуси, а за мостом серая стена старой кирки и на ее шпиле железный петух. Петух вертится, кукурекует и бьет крыльями.

На городской площади, у гостиницы «Голубой олень» стоит карета на тяжелых колесах, с потертым кожаным кузовом. Сидит на козлах возница в синей ливрее с серебряными пуговицами и в клеенчатом цилиндре, спят и кони, вернее, старые клячи, пришепетывая что-то во сне мягкими губами, заросшими жестким и седым мхом.

На горбатом мосту Мерхенгейма можете вы увидать такие фаэтоны и такие дилижансы, каких не встретить нигде, а ночные сторожа, трубящие часы и поющие гимны, носят, как вы, может быть, знаете, смешные, высокие кивера и берут с собой в караулы одно кремневое, заржавленное ружье, которое уже давно не стреляет.

Вы, может быть, знаете, что выбеленный верхний покой «Голубого оленя», под самым чердаком, — еще отражается там Распятие с пыльной веткой омелы в круглом зеркале над постелью, — занимает теперь барон Мюльгаузен, почтенный путешественник.