Звездная месть

Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.

– Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!

– Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, – предложил Чокнутый.

– Больно мудрено загнул, – сказал инвалид. Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной, потом молвил:

– Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…

– Как его?! – привстал Хреноредьев.

– …презрению предадим! – пояснил Пак. – Ты его презираешь?

– Презираю, едрена вошь! – твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!

– И я его презираю! – сказал Пак. – Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?

– Верно, – вздохнув, согласился Хреноредьев.

– Конечно, верно, – подытожил сам Буба.

– Теперь нам остается что?

– Что? – переспросил туповатый инвалид.

– Покарать! А потом простить! – разъяснил умный Пак.

– И это дело!

– Только быстрей давайте! – Бубу охватило нетерпение.

– Ладно, щя мы тебя покараем, – Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. – Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!

Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.

– Покарали, – произнес Хреноредьеа важно, с чувством выполненного долга.

– Покарали, – как-то смущенно согласился с ним Пак.

Они посмотрели друг на друга.

– Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена? – задался вопросом Хреноредьев.

Пак снова почесал лоб.

– Погодим немного, – сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, – вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.

– Разумное решение, едрит мя по башке! – заключил Хреноредьев Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!

– И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили! – сорвался вдруг Пак. – Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!

Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.

– Ты чего? – заволновался Пак.

– Помираю, – синюшными губами простонал Хреноредьев, – От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена…

Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какуюто помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!

– Приидут праведны-е! – послышалось из-за спины. Это прочухался Буба Чокнутый. – И настанет судный день и час! И возопят грешники-и! И содрогнутся их души, ибо откроется их взорам геена огненная, и встанет над ними страж небесный с мечом в руках! И ниспошлется на всех, едрена-матрена, кара!

Пак не оборачивался. Он знал, что будет делать. И ему было наплевать на всяких там Чокнутых и на их проповеди. Хватит! Наслушался! Вот когда этот мир заволокет точно такой же пеленой, когда потянутся дымы от земли к небу и от горизонта к горизонту, закрывая все, когда ничего, кроме труб и краников, не останется в этом мире, а всех успокоившихся будут в нем отволакивать к отстойнику, когда придут и сюда охотники, чтобы охотиться за беззащитными жертвами, тогда и он отбросит ненужную железяку, вздохнет спокойно, встанет на колени и будет каяться хоть до конца света, будет разбивать лоб о грунт, глину, полы, паркеты, мостовые, днища труб… А пока… Пока он будет сам карать. И не найдется такой силы, чтобы остановила его. Нет ее в этом мире – ни по одну сторону барьера, ни по другую!

Он вскинул железяку к плечу, поймал в прицел крохотную девочку, подождал, когда ее головка замрет хоть на миг, дождался и нажал на спуск.

– Ну все, хорош! – произнес усталый голос совсем рядом, будто из-за плеча. – Пошалили немного, поиграли, и хватит!

Пак на мгновение ощутил невесомость. Ему показалось, что он падает в это бездонное небо, что сн тонет в его пучинах. Пак даже закрыл глаза, зажмурился, что было мочи, сжался в комок, съежился. Но трубки он не выпустил.

– Всех призываю я к покаянию! В последний раз, едрена-матрена, ибо грядет расплата! – провозгласил кто-то Бубиным голосом.

Пак открыл глаза. Прямо посреди каменного пола стоял на коленях Чокнутый. Он вздымал руки к потолку и вопил без умолку. Похоже было, что он все-таки спятил – и на этот раз окончательно.

Хреноредьев, живой и здоровый, сидел рядышком, с недоумением вертел головой, он был румян и весел.

После ослепительного, чистого, ясного, прозрачного мира казалось, что в пещере стоит мрак. Да, это была пещера карлика-отшельника. И все стены ее были каменными, непроницаемыми.

Сам Отшельник сидел на своем грубосколоченном столе и смотрел поверх голов. Ввд у него был отрешенный. Но когда он начал говорить, Бубин надрывный глас сразу куда-то запропастился, исчез.

– И с этим вы собрались идти в мир? – спросил Отшельник.

Ответа он не дождался. Да и что ему можно было ответить.

– Сла-авненькие ребятки, сла-вненькие!

– А с чем они пришли к нам?! – сурово спросил Пак. И добавил, совсем зло добавил: – Может, ты за их воспитание возьмешься?!

Глаз Отшельника подернулся пеленой.

– Я вижу, вы созрели, – сказал тихо. – Ну что же, пора!

– И-ех, обдурил нас! А мы-то и поверили, едрена простота! – пожаловался Хреноредьев.

– Это была маленькая проверочка. И вы ее не выдержали! Ни по каким статьям не выдержали! – сказал Отшельник. – Но это ровным счетом ничего не значит. Я вам не судья! Это вон Буба ваш все о судьях-то толкует, а я не берусь судить. Не мной этот мир создан, не мне и менять его. Так что. Хитрец, не собираюсь я вас воспитывать, была нужда! Хотел помочь, да вот не получается! Что же делать-то, как быть?! И здесь я призадумался, чего это я за вас-то решаю, как, мол, быть, то да се, третье да десятое… А катитесь-ка вы отсюда без всякой моей помощи!