Звёздный цвет
Шрифт:
— Меньше пил бы, дурак, умней был бы…
Гулявин вскипел:
— Полундра… мать твою! Ты, должно, умней стал, как тебе ноги ободрало?
Сухо усмехнулся матрос:
— У меня одна задница останется и то умней твоей головы будет. Время не такое, чтоб наливаться.
— Какое ж такое время, по-твоему?
— Долго, брат, рассказывать… Хочешь, вот почитай лучше, — сунул руку под матрац и вытащил затрепанную книжонку.
Взял Гулявин недоверчиво, прочел заглавие: «Почему воюют капиталисты, и выгодна и нужна ли война рабочим?»
Сел
— Одначе… кроют! Чистая буза!
Прочел книжку до конца, и сделалось у него в мозгу прямо смятение.
Ночью, когда спал весь госпиталь, в темноте сел Гулявин на койку безногого, и безногий, звенящим шепотом, швырял ему в ухо о войне, о царе, о Гришке-распутнике, о том, как рабочие силу копят и что ждать уже недолго осталось и скоро дадут барам взашей.
— И офицерье пришить можно будет? — спросил вдруг Василий.
— Всех, брат, пришьем!
— Спасибо, братишка, обрадовал!
И в черноту зимней ночи, свисавшей за окнами, погрозил Гулявин большим кулаком.
С той поры стал безногий давать Гулявину разные книжки, которые приносили ему с воли навещающие.
И жадно, как хмельную обжигающую ханжу глотал Гулявин пылающие слова. Многого не понимал, и сосед слабеющим вялым голосом растолковывал непонятное старательно и долго.
А в первых числах февраля, в полночь, серьезно и тихо умер сосед.
Пришла сестра, сложила ему руки и прикрыла глаза. Потом вышла известить госпитальное начальство.
Гулявин быстро приподнял матрац и выгреб книжонки, перебросив их под свою подушку.
Постоял возле покойника, посмотрел на тонкий прозрачно-желтый нос, нагнулся и крепко поцеловал мертвого в губы.
— Прощай, братишка! Расскажи на том свете матросне, что наша возьмет.
И накрыл сухое лицо простыней.
До середины февраля провалялся еще Василий, а потом комиссия при госпитале дала ему две недели для поправки здоровья.
И решил Гулявин съездить в Питер, к давней зазнобе своей Аннушке, что служила в кухарках у инженера Плахотина, на Бассейной.
«В крайнем разе отъемся на инженеровых бламанжах, и Анка тоже баба не вредная».
Получил после двадцатого февраля документы и, сидя и вагоне, чем ближе подвигался к Питеру, тем больше слышал тревожных разговоров, что неспокойно в столице, бунтуют рабочие, а солдаты не хотят усмирять.
И от этих вестей стало сердце Василия большим пылающим шаром, распирало ребра и не билось, а грохотало тревожно, напряженно и часто.
Над поездом безумствовала и выла февральская злая вьюга.
Глава вторая
МЕТЕЛЬНЫЙ ЗАВОРОТ
На Балтийском вокзале, едва слез Гулявин с поезда и вышел на подъезд, — навстречу толстомордая тумба городового и растерянная жердь — сухопарый околоточный.
— Эй, матрос! Документы!
Вытащил, показал. Все в порядке.
Околоточный оглядел подозрительно глазными щупальцами
и буркнул:— Проходи прямо домой. По улицам не шляться!
А Гулявин ему обратно любезность:
— Катись колбаской, пока жив, вобла дохлая.
Околоточный только рот раскрыл, а Василий ходу в толпу.
С узелком с вокзала на извозце (не ходили уже трамваи) проехал к Аннушке. Постучался с черного хода. Открыла Аннушка, обрадовалась изумительно, усадила в натопленной кухне, накормила цыплячьей ногой и мусом яблочным, напоила чаем.
— Слушай, Анка! Выматывай, что в Питере делается!
Аннушка пригнулась поближе. Слушал Гулявин, — не слушал, всасывал в себя — Аннушкины рассказы. Припомнил лейтенанта.
— Что взял, тараканья порода?
На минутку забежала в кухню по делу инженерова племянница, тоненькая барышня. Увидала Василия и к нему:
— Вы матрос, товарищ?
Встал Василий, руки по швам (обращение всякое знал), и ответил:
— Так точно, мадмазель!
— Не знаете, как революция?
— Точно сказать невозможно, но ежели рассудить по всем обстоятельствам, то без большого столкновения не обойтись.
Разные слова знал Василий и с каждым по его мог разговаривать. Барышня в комнаты убежала, а Василий, кофею еще попив, пошел за Аннушкой в ее каморку, позади кухни, на широкий, знакомый пуховик.
Разделась Аннушка, голая, теплая, розовая, и Гулявин за ней в кровать.
Но посреди истомляющих ласк, застилающих глаза красным туманом, грызла Василию мозг упорная, неотвязная и настойчивая мысль.
И, Аннушкины руки отдернув, сел на постели, в подштанниках одних, крепкий, что камень, и спичку зажег.
— Вася! Ты что?
— Пойду!
— Очумел? Куды середь ночи-то?
— Эх… баба ты! Хоть и хорошая баба, а понятия в тебе настоящего нет. Рази порядок по кровати валяться, когда фараонов бить нужно? Иду!
И, решительно встав, зажег Василий лампочку. Напрасно, прижимаясь пышной грудью, из рубашки выпершей, упрашивала Аннушка.
— Что ты, Васенька? Куда ж ты, голубчик? Под пули?
Отстранил бабу Василий сурово, молча оделся и тихонько по черной лестнице вышел.
С трудом пролез, зацепившись шинелью, в калитку, прихваченную на ночь цепочкой, и очутился на улице.
Неживым желтым трепетом в летящем снегу мерцали высокие фонари, и далеко где-то трахнул раскатистый выстрел.
Василий — на другую сторону улицы и беглым шагом, прижимаясь к домам, побежал легко по тротуару.
А спустя полчаса мчался Гулявин по улицам с безусым пухлявым прапорщиком в Павловские казармы — солдат выводить.
Что было потом, в течение пяти дней, слабо помнил и даже Аннушке толком не мог рассказать.
Только и помнилось:
На Морской с чердака шестиэтажного дома трещал пулемет, и пули с визгом косили все живое на улице. Звеня, сыпались стекла магазинных витрин.
Сюда налетел Гулявин с командой солдат и студентов на трехтонном грузовике.