Звездочка

Но слова, которые могли бы хорошо прозвучать где-нибудь на совещании в райкоме, совершенно нелепо отдавались в разговоре с Татьяной Петровной.

– Я не знаю, обратиться в комиссию по делам несовершеннолетних, что ли, – раздраженно сказала директриса и закурила. – Я не понимаю тебя, Таня. Чего ты ждешь? Это твое упущение. Да к тому же ты еще назначила ее старостой.

– Ее выбрали дети.

– Ты это будешь в роно объяснять. Или забыла, как разогнали вторую школу на Ленинском?

– Я к тебе не напрашивалась, – выпрямилась Татьяна Петровна.

– Ой, Таня, только не обижайся, – поморщилась директриса. – Ты должна меня понять. Отдуваться за все мне придется, и моя голова полетит первая. Ты как пришла, так и уйдешь. Даже выговора не получишь. А для меня эта школа – все. Ты должна уговорить девочку. Тебя она послушает.

Татьяна Петровна пробежала глазами заявление.

– Извини меня, – сказала она тихо. – Но я не буду. Я против того, чтобы детей насильно загоняли.

Некоторое время директор недоуменно, раздосадованно, обиженно смотрела на учительницу, с которой когда-то они заканчивали потемкинский пединститут.

– Но ведь это же ее загоняют, – произнесла она отчетливо по словам, как будто диктовала диктант. – Что может понимать и решать ребенок в семь лет?

– В восемь. И очень много.

– Что же, если вы решили загребать жар чужими руками, Татьяна Петровна, – заговорила после недолгой паузы директор задумчиво и негромко, точно обращаясь к самой себе, а не к оступившейся учительнице, – придется поговорить с девочкой мне.

9

Лиза провела в кабинете у директора почти час. С ней говорили то терпеливо и мягко, то чуть ли не начинали кричать, ей читали лекцию, угрожали, ее жалели и сочувствовали, ей льстили и хвалили за необыкновенные способности, красивую внешность и нарядный бант. Ее расспрашивали про мать и отца и говорили, что никогда бы родители не позволили темным недобрым старухам диктовать свою волю и как огорчились бы они, если бы узнали, в какую беду попала их маленькая дочь. А девочка молчала. Спокойно и бесстрастно она смотрела на хорошо одетую, ухоженную темноволосую женщину, которую боялась вся школа и которая теперь из кожи вон лезла, пытаясь подобраться к детской душе, и женщина эта чувствовала, что ничего у нее не получается.

Если бы нахалка хоть опустила свои ядовито-зеленые глаза. Но девочка не мигая смотрела на директора, и под этим взглядом школьной начальнице стало неуютно.

Вести политические разговоры, убеждать ее, что Володя Ульянов был добрым и смелым мальчиком, казалось верхом абсурда. Девочка не понимала ничего, и в какой-то момент директору почудилось, что перед ней стоит не умный и взрослый ребенок, каким пыталась представить Лизу ее учительница, а нахохлившийся зверек.

«Точно – беспризорница. Того гляди набросится».

– Что с тобой, Лиза? – говорила директор заботливым голосом. – Совсем недавно ты была живая и веселая девочка. Так хорошо рассказывала про Дриандию. Я всегда радовалась, когда встречала тебя. А теперь ты изменилась. Почему ты не хочешь быть искренней со мной? Я ведь не сделала тебе ничего плохого.

– Вы дали мне чужую звездочку! – выпалила вдруг девочка.

– А где же твоя?

– Ее украли, – сказала Лиза мрачно, и директор заметила, как сжались у первоклассницы кулачки и на глаза навернулись слезы.

– Кто украл? Что ты такое говоришь?

– Ее украли ночью, когда все спали. Тот мальчишка, который на ней нарисован. А вы хотите меня обмануть.

– Господи, что за нелепая фантазия! Но при чем здесь я?

– Вы здесь главная.

– Это тебя бабушка научила так говорить? Та, что с палочкой ходит? – спросила директор осторожно и тотчас же пожалела и поняла, что спрашивать этого не следовало. Лиза замкнулась, и маленькая искра, которая успела пробежать между взрослым человеком и ребенком, пропала.

Женщина почувствовала это и неуклюже попыталась что-то спасти.

– Запомни, Лиза. Тот мальчик никогда ничего не крал. А если ты так боишься свою бабушку, то ведь можешь носить значок в школе и перед тем, как приходить домой, снимать, – понизив голос, доверительно, почти заговорщицки, проваливаясь под пол, произнесла она, заглядывая Лизе в глаза. – Это будет наша маленькая тайна. Ты ведь любишь тайны, Лиза Непомилуева?

Так выходило совсем унизительно, это значило признать поражение перед маленькой соплячкой, но другого выхода не было. Однако Лиза не согласилась и на это. Она отказалась надевать звездочку даже тогда, когда, потеряв терпение, директор сказала ей, как совершенно взрослому человеку, что из-за ее упрямства Татьяна Петровна не сможет дальше работать в школе. Ни в этой, ни в какой другой.

Лиза только очень побледнела, глаза у нее расширились, и могло показаться, что сейчас она не выдержит и упадет в обморок, но она устояла.

– Не воображай, пожалуйста, что ты какая-нибудь героиня, – рассердилась директриса. – Ты просто избалованная, упрямая и взбалмошная девчонка, которой нравится, что вокруг нее скачут взрослые люди и не знают, чем еще ублажить. Больше всего ты заслуживаешь хорошей порки. Мне очень жаль, что я ошиблась в тебе. Но такая ученица в моей школе не нужна. Скажи своим бабушкам, чтобы они пришли за документами и перевели тебя в другую школу.

– Пусть только попробуют, – злорадно произнесла баба Шура, когда Лиза ровным голосом передала старушкам слова директора. – Соблюдайте вашу Конституцию – вот, что ты им скажешь завтра от моего имени. И ничего не бойся! – прикрикнула она, стукнув палкой по полу. – Запомни – это самое главное, когда имеешь с ними дело: ничего не бояться!

10

Татьяна Петровна уволилась из школы посреди второй четверти. На увольнении никто не настаивал, но директор держалась с нею подчеркнуто вежливо, обращалась по имени-отчеству и говорила только на «вы». Однако прежней растерянности в глазах у начальственной женщины не было – видимо, в роно ей сказали нечто обнадеживающее.

Сильнее всего были огорчены родители первоклассников. Они умоляли учительницу не портить жизнь ни в чем не повинным, успевшим к ней привязаться детям, почем свет кляли двух вздорных старух, одну из которых давно пора посадить в тюрьму, а вторую заточить в монастырь, и обещали самое высокое покровительство, но какая-то тоска гнала учительницу из школы.

– Не знаю, деточка, – сказала она, прощаясь в пустом классе с плачущей навзрыд Лизой, утешая ее и гладя по голове. – Я тридцать лет учу детей, и никогда у меня не было такой, как ты. Может быть, ты и права. Только мне так жалко тебя… Бедная, моя бедная сиротка. Ты не виновата. А с учительницей твоей я поговорю и все ей объясню.

Новая учительница Лизу Непомилуеву не видела в упор. Она никогда не спрашивала ее, не вызывала к доске, не глядела в ее сторону, она проверяла и ставила оценки лишь за письменные работы, и только пятерки – Лиза по-прежнему училась лучше всех, – но не позволяла дружить с ней другим детям. Лизу не звали на дни рождения и не брали на экскурсии, от нее отсадили влюбленного в нее мальчика, ей не разрешали убираться в классе, поливать цветы и работать на субботнике. Даже на физкультуре ее не принимали в команду по пионерболу, когда девочки играли против мальчиков и легко их обыгрывали. Детям объяснили, что Лиза – грубая и непослушная девочка, которая недостойна быть октябренком, за недостойное поведение была исключена из октябрят и так будет с каждым, кто не будет слушаться учителей. Столь же жестко, к радости родителей, вела себя молодая учительница на родительских собраниях, и как ни пыталась баба Аля к ней подмазаться и смягчить неудобную жесткость сестры, сколько ни надеялась на то, что история со звездочкой быльем порастет и забудется, старушку игнорировала, словно никакой Лизы в классе не было.