Звездолет «Черничная Чайка». Трилогия

Он с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их водой и сказал, что хочет со мной поговорить.

Я с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их кокосовым молоком и сказал, что поговорить готов, мы всегда открыты к сотрудничеству.

– Может, пора остановиться? – спросил Ахлюстин.

– Остановиться? – не понял я.

– Закончить эксперимент.

– Можно и закончить, – я принялся ковыряться в зубах. – Отчего бы и не закончить? Если вы… ну, или хотя бы ты публично признаешь поражение. И согласишься принять название. «Дубрава» – оно мне больше всего нравится.

Ахлюстин промолчал.

– На «Чугунный Батискаф» ты тоже, я полагаю, не согласен. Понятно… Могу предложить что-нибудь попроще, поневиннее. «Недотепы», «Лопухи», «Неудачники»… «Туляремия» вот опять же. Нет, не нравится?

Ахлюстин помотал головой, предложил:

– «Почемучка».

Я сквозь грунт чуть не просочился, банана-мама! «Почемучка»! «Гремучка», а не «Почемучка»!

– Полумеры – не для нас, – не согласился я. – Не, «Почемучка» не пройдет, давай что-нибудь серьезное. Чем тебе «Туляремия» не нравится? Или вот, «Укус В Голову»! По-моему, это здорово!

Ярослав недобро прищурился и спросил:

– Значит, ты хочешь довести дело до обострения?

– Это не я хочу, это народ хочет, – я кивнул в сторону плантаций. – Участники эксперимента. Они уже столько сил приложили, столько раз перешагнули через себя, что отказываться просто глупо. Октябрина мне даже в любви признавалась.

– Что?! – Ахлюстин едва не подпрыгнул.

Как это трогательно, подумал я. Любовь. Великое чувство. Оно затрагивает всех, даже боксеров. Боксеры делаются нежными, боксеры не держат удар. Да, Ярослав хочет превратить Октябрину Иволгу в Октябрину Ахлюстину, жить счастливо и умереть в один день, не, сейчас точно прослезюсь. Прослежусь.

– Да, – я переключился на шепот. – Да. Вот, буквально два часа назад так и сказала – я тебя люблю. Ну я говорю, и не такое бывает, я понимаю, тебя пронзил стрелой Амур, но мое-то сердце отдано другой, Юлии Курдюмовой, она в хоре пляшет. А Октябрина так, знаешь, близко все приняла, расплакалась…

Я замолчал. И Ахлюстин молчал, только желваки играли. Я сочувственно похлопал его по плечу.

– Вот она посидела, поплакала, а затем мне и говорит – если уж ты отверг мои чувства, то изволь как-то это компенсировать. А не то побегу, кинусь в пучину.

– Как?

– В пучину кинусь, пойду на дно, как ржавый гвоздь. И так решительно на меня посмотрела. Ну что я мог сделать, Октябрина девушка щепетильная…

– Так и сказала – «я тебя люблю»? – перебил Ахлюстин.

– Ну да, – подтвердил я. – Три заветных слова. А тебя что, это как-то задевает?

– Меня? Нет, что ты… – Ахлюстин принял равнодушный вид. – Просто вот… Видишь ли… Это… Виталя в нее влюблен, Потягин…

Ахлюстин фатально покраснел. Да, не умеешь врать – не берись.

– Она ему нравится…

– Мне как-то даже стыдно, – перебил теперь уже я. – Так некрасиво получилось… Но без умысла совершенно, поверь! Я все сердце Курдюмовой уже передал…

– Да уж… – боксер страдал.

– Да-да, – посочувствовал я, – как в старой песне поется – «мы выбираем, мы выбираем…». Выбираем-выбираем, выбрать не можем… Ты не читал Брешко-Брешковского?

– Не…

– Ах ну да, ты же боксер. А я реконструктор. А книга называется «Человек третьего тысячелетия»…

– И что?

– И то. Брешко-Брешковский убедительно доказывает, что в начале третьего тысячелетия начал формироваться доминирующий ныне психологический тип личности, причем не в масштабах одной страны, а планетарно.

– Чего? – не понял Ахлюстин.

Нет, он все же боксер. Не быстро вкатывает.

– Того. Постепенно все люди на планете стали походить друг на друга. Поведением, реакциями на раздражители, эмоциями. То есть вот если взять нас: меня, Потягина, тебя и Урбанайтеса. Современный психолог, разумеется, узрит некоторые отличия…

Ну, например, я гораздо умней, подумал я про себя. Гораздо хитрей, гораздо дальновиднее, ну и вообще гораздо. Честно говоря, я на них вообще не похож. Я реликт, порождение Темных веков, времени, когда в Англии каждый год шестьсот человек разбивались, падая с кровати. И совсем насмерть.

– А вот если бы нас показали психологу, допустим, конца двадцатого века, он особых различий не обнаружил бы. Мы унифицированы. Иногда даже в желаниях. Поэтому у Октябрины такие проблемы. Она говорит мне – «я тебя люблю», а на самом деле она не меня любит – она любит мой психотип. А он одинаковый! И у меня, и у Потягина, и у тебя! И даже у этого Урбанайтеса! Так что сегодня она мне в любви призналась, завтра Потягину признается, потом Фоме, а послезавтра и тебе повезет!

И я ободряюще похлопал Ахлюстина по плечу. Ахлюстин как-то совсем помрачнел. Я, конечно, несколько переврал Брешко-Брешковского, обвульгарил, так сказать. Но общий посыл в его книжке такой – все одинаковы. И ход эксперимента это подтверждает.

Один Ахлюстин вываливается. Но я больше чем уверен – на финишной прямой мы будем вместе, ноздря в ноздрю. Я представил, как ноздря Октябрины входит в ноздрю Ахлюстина, это было мощное зрелище.

– Да, – вздохнул я, – любовь – страшная штука. Я, когда был влюблен в Оксану Соловьеву, на десять килограмм похудел. Ни есть не мог, ни учиться, ни работать… Все из рук валилось, вот как у тебя.

– Я не из-за этого, я просто…

– Бывает, – успокоил я. – В такое время работать совершенно не хочется… Знаешь, Октябрина ладони стерла, я ее тут лечил… У меня в аптечке есть капли от острой ипохондрии, тебе накапать?

– Она ладони стерла? – взволновался Ахлюстин.

– Ну да, так, немного, до крови…

Ахлюстин окончательно забыл, о чем он хотел со мной побеседовать, и убежал. В направлении плантации Октябрины.

В сторону Октябрины. Я немножечко почувствовал себя негодяем, но быстро успокоил себя тем, что это игра. Эксперимент. Если бы все это случилось по-настоящему, я бы вел себя совсем по-другому. По-джентльменски, смертельно просто.

Но это был эксперимент, я пошел к берегу моря, заказал Андрэ земляную утку со спаржей, с белым соусом, сидел, сунув ноги в прибой, размышлял. Почему-то мне представлялось, что ужина не получится и ночь будет трудная.

Угадал. На ужин явился один Потягин. Сказал, что Урбанайтес устал и лег спать, а про остальных он не знает. Андрэ подал ему фасоль в томате и сухари. Потягин ел, помогая себе руками.

– Кто хорошо ест, тот хорошо работает, – заметил я.

– Угу, – подтвердил Потягин.