Звездопроходцы

И все эти дни Эр думал о том, что заставило ее войти в воду — он был убежден, что девушка специально напросилась с ним в эту поездку. Именно потому что знала наверняка: исчезновение солдата — это знак Плавта для нее, вызов на Контакт.

Почему — у Эра были десятки ответов, но всё это были маневры его сердца, обходные пути любви, не желающей мириться с тем, что она — отныне не главное в жизни Уты Ю.

Эр стал копать прошлое Уты, но не нашел никаких сколько-нибудь значимых ее физических контактов с донной биотой. Да, в прошлом она занималась биологией, подавала надежды как научный сотрудник, и тогда был вполне вероятен ее первый контакт с Плавтом, пусть и на периферийном уровне, с его отдельными тканями.

Но должно было быть что-то более радикальное. Инициативу к Контакту, коль скоро это был он, Плавт должен был уже когда-то проявить. И Эр, привыкший к долгим поискам истины, обнаружил в послужном списке Уты эпизод, заставивший его призадуматься.

В свое время, уже покинув научное поприще и будучи командиром отделения, Ута была отмечена наградным знаком и поощрением за проявленные мужество и самообладание во время аварии винтокрыла, шедшего над открытым морем.

Привычно подняв все сопутствующие материалы и не поленившись изучить даже выводы технической комиссии, Эр сделал для себя простой и логичный вывод.

Винтокрыл потерял управление задолго до береговой полосы без всяких видимых причин. Во всяком случае, серьезных поломок министерские техники, обследовавшие злополучную машину, не обнаружили. К тому же в упавшем винтокрыле не сработал ни один из шести надувных баллонов-поплавков, да и затонул он с учетом воздуха в десантном отсеке и закрытой кабине управления на удивление быстро.

Словно кто-то или что-то из моря притянуло к себе винтокрыл с легкостью магнита, тянущего канцелярскую скрепку.

Связавшись с руководителем тогдашней экспертизы, Эр уточнил несколько деталей, которые лишь дополнили его предположения. Последнее из полученных им техзаключений — о характере повреждений поплавков, разрезанных в множественных местах предметом неустановленной природы — окончательно достроило головоломку.

Что в действительно произошло на борту тонущего винтокрыла, не знал никто, и даже Ута, у которой все еще не восстановилась четвертая сигнальная система — речь, не могла внести в эту историю ясность.

Оставалось ждать, когда девушка придет в себя.

Однажды Ута сказала ему, что у нее есть лучшее в мире правило преодоления бед и невзгод. «Иногда нужно просто сидеть в ожидании своего часа, затаив дыхание, потому что рано или поздно мир вокруг тебя перевернется. Обязательно перевернется. И если выдержишь до конца — сумеешь вынырнуть на поверхность.»

Тогда Эр не очень понял смысл ее слов, сейчас же они предстали для него в новом свете.

Он сидел в дальнем углу ее амбулаторной каюты — спецпомещения в отдельном крыле секции критической медицины, — откинувшись к холодной стене, на жесткой кушетке, выбранной специально из мебели со всего этажа, чтобы не уснуть.

Ута лежала у окна, под колпаком лучевой сигнализации, готовой известить дежурную врачебную смену, едва девушка подаст хоть один явный признак жизни кроме дыхания, тихого и прерывистого, каждая пауза в котором поначалу заставляла сердце Эра больно сжиматься от ледяного, царапающего страха.

Но за несколько темных, бесформенных часов ожидания он привык и к сбоям дыхания Уты, и к глухим хрипам в ее горле, и даже к мутной пене, пузырившейся в углах ее рта, когда паузы в дыхании становились слишком уж долгими.

И тогда лишь эти пузырьки, весело надувавшиеся и спадающие в краешках ее плотно сжатого, ставшего необычно тонкогубым, с сероватым оттенком рта говорили о том, что Ута еще жива. А лениво ползущим по экранам медицинских приборов волнистым графикам состояния Уты командор уже не верил, потому что они не могли объяснить самого главного: что происходит и что может произойти буквально в следующую минуту, в очередной миг ее призрачной, отныне сокрытой от всех внутренней жизни.

Иногда Эр прикрывал воспаленные глаза и точно сквозь дымку лет видел себя — молодым, подтянутым офицером, только что прилетевшим и энергично расставляющим вторую линию оцепления, дюжих громил из подразделения быстрого реагирования, по колено в воду, у огромного пласта глинозема, вывороченного шагающим экскаватором военно-инженерных частей, вторую неделю работающих на строительстве грандиозного Моста Морей.

Вода на мелководье быстро мутнела от обилия меловых конгломератов, но даже в белесом коллоиде был виден огромный, весь в зубастых изломах пласт странных окаменелостей. Радиологи уже вчерне установили примерный возраст верхних отложений — начало легендарной и драматической эпохи Блица или, как ее именовали в школах и средствах всеобщего убеждения — Сверхвспышки.

Для палеонтологов это был один из самых лакомых кусков истории Отчизны.

Бескрайние залежи окаменелостей…

Роскошные раковины летающих моллюсков…

Наконец, громадные могильники зверозавров и прочих представителей мегалофауны времен Первой Биосферы.

И все они были испещрены изотопными метками — свидетельствами убийственной Сверхвспышки.

Поэтому как только на окаменелых костях огромного количества древних морских зверозавров и исполинских скатов-мантий, случайно открытых при мостостроительстве в прибрежных донных отложениях, были обнаружены весьма странные сеточки с микроскопическим узором, Раку был тут как тут.

Именно тогда в закрытых коридорах власти, в гостиных сенаторов Столицы, а наиболее компетентно и осторожно — в Университете впервые заговорили о донной фауне как о серьезном факторе планетарной биосферы, с которым стоит считаться хотя бы при построении экологических моделей. И этим Отчизна была обязана прежде всего Раку.

Оптон Раку был одержим наукой в полном смысле слова. У него была возможность государственной карьеры — но он наплевал на нее. Дочь — но он забросил ее, препоручив воспитание своего единственного отпрыска, оставшегося после ранней смерти жены, государству.

Он в буквальном смысле дышал наукой, дни напролет проводя в университетских лабораториях или на бескрайних просторах Побережья во время полевых исследований. Оптон Раку был крупнейшим специалистом по донной флоре и фауне, отчего к нему давно приклеилось обидное прозвище Полип, на которое Раку не обращал внимания.

Именно он первым связал с донным протобентосом странные минеральные утолщения, бугорки, а местами и подобие окаменелых сталагмитов не только на костях, но и отдельно, россыпями, щедро перемешанными с окаменелостями различных примитивных донных беспозвоночных с общей характерной деталью — всё той же сетчатой структурой неизвестного пока что происхождения.

Его коллеги, которых Раку презрительно именовал исключительно «жалкими ретроградами» и «презренными консерваторами», после ознакомлениями с экземплярами необычных находок, один за другим констатировали, что в лице «сеточек» и «сталагмитов» наука имеет дело с обычными окаменелостями целого ряда ископаемых морских животных сидячего или симбиотического образа существования вроде губок или паразитических полипов.