Звёзды, души и облака
Шрифт:
Как выяснилось, ещё некоторые из вас также ходили в город. Я хочу задать вам два вопроса: первый — думали ли вы, что могло бы случиться с вами в городе? Вы могли попасть под машину, на вас могли напасть хулиганы. Во всех этих случаях сотрудники санатория могли сесть в тюрьму. Из-за ваших развлечений могли быть поломаны судьбы тех, кто спасает вас от болезни.
И второй вопрос, который я хочу вам задать — понимаете ли вы, что если вам предписано лежать, а вы встаёте на ноги, вы разрушаете себя? Вы будете выздоравливать ещё медленнее, хромать ещё сильнее, у вас будут горбы ещё
Поэтому я принимаю решение: всех нарушителей выписать из санатория досрочно, за нарушение режима. Всех! И тебя, Степан, и Акишину, и Кондрашову, и Залесскую. Завтра я всё доложу главврачу, а потом напишем письма вашим родителям, чтоб ехали за вами. А тебя, Степан, на той неделе в твой детдом отвезём.
Акишина же будет под наблюдением, до приезда матери, а потом пусть хоть вешается, хоть под поезд бросается — только дома, а не в санатории.
И Ярославцев ушёл. Сначала была тишина. Потом послышались всхлипывания Нинки, а потом голос Наташки:
— Ты! Это ты! Ты сказала про нас? — наступала она на Аньку.
— Я.
— Как ты могла? Как ты посмела?
— Я хотела Нинку спасти…
— Ты предательница! Предательница!
— Я… я не знала, как Нинке помочь… она сказала — повесится… это ведь смерть…
— Да я и не собиралась вешаться, — вдруг вставила молчащая с утра Нинка. — Это я так сделала, как раньше… я так всегда делала, когда мать меня не пускала гулять. Я в чулан залезу, и кричу, что я повешусь. Мать поплачет, а меня всё равно выпустит. Как скажешь, что повесишься — всегда помогает. Ты, Анька, зря паниковала — я бы не повесилась! Пусть этот Ярославцев зловредный сам вешается!
— Как? Как? — Анька не могла произнести не слова. Она сидела на кровати с каким-то остановившимся лицом, и даже слёз у неё не было. — Ты не собиралась? А почему ты мне… мне… не сказала…
— А ты бы тогда меня спасать не бросилась!
— Бросилась бы…
В наступившей тишине раздался голос Мариэты:
— Ду ихат лав ахчике, байц аранц хелк! — сказала она по-армянски, что случалось с ней крайне редко.
— Что? — не поняла Нинка.
— Нэ умная ты, Нинка! — перевела Мариэта.
— Что? — переспросила Нинка.
— Дура ты, Нинка! — подитожила Маша.
— Нинка-то дура, а ты, Анька, предательница! — ещё раз сказала Наташка.
В голове её молнией пронеслись несколько вещей: как мама получит письмо, как приедут родители, как будет стыдно ей перед ними. Хотя мама писала, что приедут за ней в конце июля, но ведь ещё только начало июня! И, самое главное, Славик! Славик, Славик! Я уеду, и не увижу его больше!
Наташка уткнулась носом в подушку и заплакала. Предательница, во всём виновата эта предательница!
Глава 37
«Предательница, я предательница». Эта мысль, повторялась в мозгу у Аньки, повторялась неотвязно. Вот как всё повернулось, вот какой стороной!
«Я снова… там, в школе, мне болезнь помогла, а тут — вот оно, вот, самое страшное — предательница! Как я могла? Как я
не остановилась? Мне надо было только про себя говорить, а не про Стёпку, и не про Наташку. Я думала, так Ярославцев больше смилуется. А он — наоборот.Как теперь я буду жить? Как я буду жить, когда я — предательница?»
К кровати Аньки подошёл Стёпка.
— Анька, ты чего? Не плачь! Это не предательство! А за меня не беспокойся, меня в детдоме с ранами держать не будут. Сразу в больницу, а потом я опять сюда попрошусь. Я тут уже третий раз. Подумаешь, очередь на операцию пропущу. В сентябре сделают!
— Стёпка, прости, я предательница! — просопела Анька.
— Да нет, ты правильно сделала! Я сам бы пошёл с тобой, если бы знал, что ты к Ярославцеву пошла. Да только бесполезно это.
— Чего? Почему бесполезно?
— А Нинку всё равно не исправишь и не спасёшь. Она если убежать захочет, ни на кого не посмотрит. И тебя ещё подставит. И Ярославцева не разжалобишь, он что решил, то сделает. Ты просто мало тут ещё, а я уже такого навидался! Так что учти, я на тебя не в обиде. Все бегали, все и получим.
— Я думала — он узнает, что не только Нинка бегает, и оставит её, чтоб она не повесилась.
— Может, и оставит ещё. Может, и получится у тебя. Я на тебя не в обиде, так и знай. Вешаться не будем, а? — Стёпка улыбнулся и полетел к себе, своей быстрой прыгающей походочкой.
Стёпка не сказал Аньке самого главного — если выгонят его, разве сможет Лида оформить опекунство? С вылетом терял он не только очередь на операцию.
Возможно, он терял гораздо больше — может быть, он терял свою дальнейшую жизнь — жизнь обычного человека, только человека в семье. Он снова терял мать, которую толком и не успел обрести. Но он не говорил этого даже себе.
Жизнь приучила его брать всё, что она даёт. Брать без ропота и сомнения. И он взял, он снова принял всё, как есть.
Стёпка то ли бежал, то ли шёл вприпрыжку. Как всегда, его худенькая фигурка напоминала воробья с подбитым крылом. В этой маленькой фигурке не было ничего примечательного.
Внешность обманчива, однако.
Немного полегчало Аньке, но было на сердце тяжело, тяжело. Ужинать она не стала, лежала, закрывшись с головой, и думала, и плакала.
Так же лежала и Наташка.
А Нинка пришла в себя. Плотно поев, она снова обрела свой весело-вызывающий вид. Перед отбоем, она совсем развеселилась и начала рассказывать Костику, как весело было гулять по городу, сколько порций мороженного она слопала и, наконец, как она шлёпнулась на скамейку к Ярославцеву.
Может быть, так она скрывала своё смятение?
Костик поддакивал, но на душе его скребли кошки. Что-то дрогнуло в нём, и не было прежней лёгкости, не мог он смеяться Нинкиным шуткам.
Уходила, отчаливала любовь от кровати Костика.
Он пытался удержать её. Костик зажмурился и сжал кулаки. Как бы хотел он, чтобы всё было по-прежнему!
А что было-то? Весёлый вечер на веранде, когда все смеялись? Лёгкость общения с Нинкой, какая-то иная, манящая необузданной свободой, её жизнь? И вот чем закончилась, на поверку, эта свобода — истерикой и враньём…