Звон уздечки на закате
Шрифт:
– Сейчас же прекрати! Мужчина ты или не мужчина? Чему детей учишь?
– озлился и мой отец.
Обеляй мы покинули заполночь.
– Только бы не напороться на высадившихся латышей, только бы не напороться...
– повторял Пинхас.
Время от времени он подкармливал гнедую, давал ей передышку, слезал с воза, закуривал и, окутанный махорочным дымом, молился, пытаясь заручиться защитой некурящего, милосердного Господа от айзсаргов. Но поскольку ни Всевышний, ни он сам толком не понимали, что такое
– Господи, защити нас от всех сволочей, от любой мрази - литовской, латышской и русской. Не дай погибнуть сынам и дщерям Израиля. Ты слышишь меня, Господи? Ведь в такой тишине и глухой слышит...
На исходе вторых суток нашего странствия в низине сверкнула незнакомая река.
Еще издали Пинхас увидел натянутый над водой канат и небольшой, сколоченный из сосновых досок паромик с сигнальным колокольчиком под крохотным железным куполом, смахивающим на шляпку лесного боярина - боровика.
К паромику сверху, с осыпавшегося утеса, вел выстланный валежником - видно, на случай дождя - пустой проселок.
Колокольчик молчал. Не видно было и паромщика.
Телега съехала вниз. Пригорюнившийся Пинхас огляделся, в сердцах сплюнул, но тут же взял себя в руки и что есть мочи закричал:
– Эй, кто-нибудь!
– Эй!
– возопила тишина.
– Э-э-эй!
И вдруг из кустов вылез какой-то верзила с распатланными рыжими волосами.
– Чего орешь?
– широко зевнул он.
– Ты паромщик?
– Пинхас подождал, пока он власть назевается.
– Я, - промолвил тот, не переставая зевать.
– Перевезешь на другой берег?
– Заплатишь - перевезу, - выкатилось у паромщика сквозь неодолимую зевоту.
– Гони золото!
– Откуда я тебе его возьму.
– Еврей без золота - не еврей.
– Верзила прикрыл ладонью рот, как булькающий чайник крышкой, и, подбирая штанины, зашагал к кустам.
– Постой!
– закричал сапожник Велвл и стал сдирать с пальца обручальное кольцо.
– Только с одним условием - колечко наперед.
– Ладно, - выдавил сапожник.
– Что ты делаешь?!
– ужаснулась мама.
Телега вкатила на настил; устав от дурашливых попыток надеть хотя бы на один из пяти своих корявых пальцев кольцо Велвла, верзила сунул его в карман штанов, дернул за проволоку сигнальный колокольчик, ржаво затренькавший в тишине, и паром со скрипом тронулся с места.
Когда паромщик вырулил на стремнину, в небе появился немецкий истребитель.
– Прямо на нас летит, - сказал отец и глянул вверх.
Не успел он от него отвести взгляд, как небо брызнуло пулями.
Самолёт то снижался, то взмывал ввысь. Казалось, пилот затеял с нами дьявольскую, доставлявшую ему удовольствие игру - он метил не в пассажиров, не в гнедую Пинхаса, а в
натянутый над рекой канат, стараясь его перерезать и насладиться тем, как паром, подхваченный течением, начнёт относить вниз по реке; пули чиркали по настилу, по воде, по бокам парома, но лётчик не унимался.Накрытые родительскими телами, мы с Менделем лежали под телегой, боясь пошевелиться.
Наконец затея немца удалась; неуправляемый паром стало быстро относить вниз по течению, и вскоре он причалил к берегу, на котором мужики вилами грузили на возы сухое, пряное сено.
Паромщик, босой, с закатанными штанинами, неподвижно лежал под замолкшим сигнальным колокольчиком, и по его небритому подбородку струилась тоненькая струйка крови; мой отец в поисках обручального кольца Велвла рылся в карманах его широких штанов; сапожника тошнило от страха, и он громко сблёвывал его в реку; Эсфирь судорожными поцелуями промывала глаза Менделя, а Пинхас сидел на корточках перед убитой лошадью и перебирал, как сломанные струны, ее мягкие, ещё живые волосы.
– Господи, господи, - приговаривал он.
– В чём перед Тобой провинилась моя лошадь? В чём? В том, что ни одного светлого дня в жизни не видела? В том, что родилась не птицей, а лошадью?
Мужики, грузившие сено, побросали вилы, спустились по косогору к воде, перекрестились и, не проронив ни слова, зашагали к деревне. Через некоторое время они вернулись с лопатами и помогли Пинхасу зарыть гнедую в теплую землю; возница снял с нее сбрую; хомут и постромки отдал за труд добровольцам-могильщикам, а уздечку накинул себе на шею.
– А его?..
– стараясь не глядеть на убитого паромщика, спросила мама.
– Зароем и Йонаса, - прогундосил мужичонка с перевязанной щекой.
– Свезём сено и зароем. Человека всегда легче, чем лошадь... Лошадь в костёле отпевать не надо... Взял и засыпал.
Пинхас не слушал его. С накинутой на шею уздечкой он молча стоял на краю могилы, вглядываясь в безразмерную яму, и вдруг под шлепки падающей глины начал читать поминальную молитву - кадиш.
– Что он делает?
– ужаснулась богомольная Эсфирь и шепнула мужу: - Господь запрещает читать по лошади или по другим животным кадиш.
– А кто, Эсфирь, сказал, что он читает по лошади? Кто сказал? Разве мы не животные? Животные, животные... Домашние, дикие, всякие...
На следующий день в закатных лучах солнца проступили очертания большого города. То был Двинск.
– Мазаль тов, - сказала мама Пинхасу.
Но в ответ все услышали только звон уздечки.
Закат багровел, как свежая рана, уздечка на жилистой шее возницы звякала и звякала, и от этого неумолчного звякания некуда было деться ни живым, ни мёртвым.
Дзинь-дзинь-дзинь...