Звуки и знаки
Шрифт:
Как видите, в ответах-мотивировках отразились самые различные свойства льда: его вещественность (твердость, ломкость, холодность), его бытие (лед — реализованное свойство воды замерзать и таять), его символика (противопоставление качеству — пламень; лед как сгущенный холод; лед как нечто неподвижное, сменяющее зимой летнюю воду, бегущую и теплую, подобно тому, как смерть сменяет жизнь)… Вот каким одновременно и ориентированным и неоднозначным оказывается значение слов, которые мы употребляем, казалось бы, автоматически и запросто!
А ведь ассоциации на слово лед давались, так сказать, направленно — требовалось назвать слово, противоположное по смыслу, и только. Можно представить, какими же сложными и многомерными связями оперирует наш мозг, когда подбирает нужное слово
Ассоциации могут быть связаны и с событиями текущего дня. Порой то или иное слово, название нашумевшего романа или кинофильма включается в нашем сознании в сферу значений слов. Возьмем словарь ассоциаций, выпущенный Дж. Джироу и Г. Поллио в 1965 году. Многие американцы на слово страх отвечали словами война и Вьетнам. На слово a controversy, означающее спор, дискуссия, полемика, давался ответ — расовый, сегрегация и даже «Лолита» — по наименованию скандально известного романа Владимира Набокова!
Автомат параллельного действия
Ассоциации, как вы, вероятно, сами убедились, могут быть сложны и прихотливы. Однако — и это, видимо, вы также заметили, — они вращаются в определенной сфере, в каком-то смысловом «поле». Психолингвисты выделили больше двух десятков типов словесных ассоциаций, которые затем сгруппировали в более общие категории: сходство (темный — черный, гора — холм); смещение (стол — стул, дом — сарай, то есть отнесение к определенной категории — мебели, построек); контраст (темный — светлый, большой — маленький — словом, ответы-противопоставления); расширение (стол — мебель, дом — постройка) и сужение (фрукт — яблоко, мебель — стул). Еще один тип ассоциаций — перенос значения. Например, причина — следствие: болезнь — смерть, преступление — наказание; часть — целое: стол — ножка, солдат — армия; предмет — материал: стол — дерево, лампа — стекло; действие — объект; вбивать — гвозди, ставить — вопросы; действователь — объект: паук — паутина, ученый — наука…
Помимо этих, связанных определенными смысловыми отношениями, ассоциаций существует еще один тип. Слова называются не по своему значению, а по своему звучанию, по созвучию, рифмуемости и т. п. Причем это делают не профессиональные поэты, а обыкновенные люди. И вывод, который отсюда следует, прост: в нашем мозгу существуют не только смысловые, но и звуковые связи слов. Именно эти связи использует поэт, когда пишет стихи. И, вероятно, именно они помогают слушателям поэзии воспринимать поэтическое творчество, сопереживать не только мыслям и чувствам поэта, но и ритму, рифме, звуковой инструментовке стиха.
До сих пор речь шла, так сказать, об обыденном чуде — нашей прозаической обиходной речи. Но ведь существует еще и «чудо в квадрате» — поэтическая речь. Давайте-ка обратимся именно к ней, ибо тут, несмотря на всю сложность и многомерность поэзии, наглядно видны свойства языка вообще, которые в обычной практике мы не замечаем.
Знаменитый русский сатирик Салтыков-Щедрин, ведя полемику с эстетствующими поэтами, как-то едко спросил: «Зачем ходить по канату, приседая на каждом четвертом шагу?» Однако, как показали исследования стиха методами теории информации, несмотря на все «приседания», поэт ухитряется дать гораздо больше информации, чем обыкновенные смертные, пользуясь тем же языком и теми же звуками, буквами, словами. Свободный синтаксис, смелость образов, стремительность изложения, гибкость языка, допускающая различные варианты передачи сообщения, — все это позволяет поэту передать не только смысл, но вдобавок волевую и эмоциональную информацию (в технической кибернетике, замечает
академик А. Н. Колмогоров, первая находит свой аналог в управляющей информации; эмоциональная же информация в технической кибернетике своего аналога не имеет).Специалисты уже давно спорят о различиях между прозою и стихом. К единому соглашению они так и не пришли. Вполне возможно, что вообще нельзя провести такую четкую разделительную черту: вот от сих начинается поэзия, а вот от сих — проза. Но в самых обычных и типичных случаях различие между стихами и прозой состоит в том, что когда мы воспринимаем стих, то явно ощущаем закономерности, которые имеются в воспринимаемой нами речи. Мы не только ощущаем их пассивно, мы переживаем их открытие, мы «соучаствуем». Наше подсознание вовлекается в активную работу: оно прослеживает и проверяет эти закономерности, а как только наталкивается на перебой, то сразу же сигнализирует сознанию об этом. Причем интуитивное восприятие стиха необычайно тонко. Фраза «брат упросил награду дать» возможна в четырехстопном классическом ямбе, а вот фраза «брату просил награду дать» — нет. Наше подсознание, воспринимающее стих, знает, оказывается, правила грамматики!
А ведь ритм — это только нижний, первый этаж поэзии. Далее следуют более высокие этажи: инструментовка, наполнение ритмической «решетки» звуками. Но, как известно, поэт пишет не звуками, а словами, и выбор слов — следующий этаж, далеко еще не самый верхний. Слова сочетаются друг с другом, образуют предложения, а те служат материалом для создания поэтических образов, сюжета, эмоциональной окраски всего произведения, выражения его общего настроя, поэтической мысли. Наконец, самый верхний этаж — это осознание поэтом окружающей действительности, или, говоря языком кибернетики и теории знаков, создание «модели мира», в которой поэт выразил свое отношение к социальным, психологическим, историческим, «биографическим» и многим другим факторам.
Каким образом ухитряется человек, пишущий стихи, оперировать одновременно и смыслом, и звуком, и ритмом, и ассоциациями, и многим, многим другим? Очевидно, здесь идет какая-то комплексная, неведомая и по сей день работа, еще более сложная и удивительная, чем та, которая происходит при нашем обычном прозаическом «говорении».
Внутри «черного ящика»
Как работает наш мозг, этот кибернетический «черный ящик», во время порождения и восприятия речи, мы до сих пор не знаем. Однако в ряде случаев ученые имеют возможность хоть краешком глаза заглянуть внутрь этого «черного ящика». Это случается тогда, когда у человека поврежден мозг и одновременно происходит расстройство речевых функций.
Разумеется, учеными движет не любопытство, а прежде всего желание помочь больному — человеку, который может мыслить и чувствовать, как все люди, но не в состоянии говорить или, наоборот, воспринимать речь окружающих. Болезнь эта называется афазией, и медицина знает множество вариантов афазии, в зависимости от того, какой раздел головного мозга поврежден: ложный, теменной, височный. В прямой связи с повреждением бывают и расстройства речи: больной может говорить, но не воспринимает речь других; больной понимает речь, но сам не может говорить правильно; больной говорит правильно, но не в состоянии координировать смыслы отдельных слов, сочетать их в предложения.
Афазии самых различных видов поддаются лечению. Причем в этом существенную помощь врачам начинают оказывать лингвисты. В последнее время афазии заинтересовали и кибернетиков, пытающихся научить «электронный мозг» языковым операциям. Уже первые опыты машинного перевода показали, что ошибки, которые делали ЭВМ, сопоставимы с теми, что делают больные афазией.
Сам процесс лечения афазий, обучения человека языковым программам, когда-то записанным в мозге, а затем нарушенным, заставил обратиться к сокровенным глубинам нашего мышления, базирующегося на языке. К чести нашей науки надо сказать, что ведущая роль здесь принадлежит советским ученым во главе с Александром Романовичем Лурия (недавняя смерть А. Р. Лурия не оборвала исследований, ибо после него осталась признанная во всем мире школа). Врачи, лингвисты и специалисты по психолингвистике нашли общее поле деятельности. Особое внимание психолингвистов привлекают афазии, связанные с нарушениями смысла.