Книги из серии "Силуэты русских писателей"

К этой общечеловеческой трагедии присоединяется русская. В каземате Петропавловской крепости заточенный жалуется на свою мысль, что Все прежний мир она объемлет, И за оградой душных стен, Востока узница, не внемлет Восторгам западных племен. Тюрьма и Россия – это восток; свобода – это запад. Сущность декабризма – тяготение к западу, к его жизненному строю. Одоевский не раз касается этой темы – восток как ограда, и в стихотворении к Волконской он говорит: «Был край, слезам и скорби…

Был тихий вечер, вечер бала, Был летний бал меж темных лип. Там, где река образовала Свой самый выпуклый изгиб. ……………………………………………. Был тихий вальс, был вальс певучий, И много лиц, и много встреч. Округло нежны были тучи, Как очертанья женских плеч. Был тихий вальс меж лип старинных И много встреч, и много лиц, И близость чьих-то длинных, длинных, Красиво загнутых ресниц. Кроме любви томной, зародившейся весною, когда «мир – как слабый больной», кроме любви утонченно-чувственной,…

Он едет, едет русскими дорогами, русским бездорожьем, едет по Волге и Каме, по Черному морю и Каспию, и всюду сам собою встречается ему тот людской материал, которого он ищет, потому что он именно – ловец, «ловец человеков», и на него бежит человек. И в результате перед нами – какая-то психологическая этнография, путешествие в чужие сердца, как в чужие, но близкие страны. Непрерывное томление духа побуждает Успенского, бездомного странника, идти на огонек человеческих душ, останавливать всех и каждого,…

Сентиментальный и вместе с тем себе на уме, однообразный, с бледной фантазией (а он особенно нуждался бы в яркой, потому что для него «существенность бедна»), недостаточно внимательный к этой существенности и в то же время не смелый в мечте, Карамзин чужд поэзии движения, душевного мятежа, страстной динамики, – хотя он так выразительно и поэтично сам говорит: Оставить пепел нам, – милее для Героя, Чем духом онеметь в ничтожестве покоя. Он не заступился за Марфу Посадницу и, когда писал…

Так Русь святая нам святей. Когда Карамзина читаем. Смиренный, кроткий, без критики, верноподданный своего Бога и своего царя, благочестивый прихожанин мира, он все принимает, на все согласен и, так обиженный судьбою, не обрушивается на нее с воплем негодования и дерзновения. Благодарный к прошлому, в своей тьме признательно помня свет, он переживает настроения мирные и безропотные. Хотя он и знает роковые, выдающиеся несчастья жизни – безумие, казнь, убийство, но изо всех этих потрясений…

Конечно, доброта, дышащая у Короленко, находится в связи с тем, что, в противоположность авторам-пессимистам, он не видит в мире воплощенной и окончательной бессмыслицы, а признает в нем разумный и добрый смысл и в его жестокую разладицу вносит начало примирения и любви. Но этот оптимизм был бы совместим и с художественной объективностью, и он вовсе не требует той неприкровенной и чрезмерной сердечности, какая характеризует нашего беллетриста. Впрочем, он пытается иногда прикрыть ее и для этого…

Сам придавленный злополучием, он жаждал спасения, этот несчастный пловец жизненной пучины, этот «водолаз» человеческого страдания, своего и чужого, поневоле нырявший за ним на самое темное дно реальности; и когда всякие подвалы, московские «комнаты снебилью», «меблированные вертепы» готовы были уже совсем захлопнуть над его душой свою гробовую крышку, он сопротивлялся, он не отдавал себя на смерть и унижение и в окружающей мгле с тоскою высматривал, не загорится ли где-нибудь спасительный чистый…

Нет, едва ли это иллюзия, непроникновенность Майкова язычеством. С первых же шагов его поэтической деятельности, на первых же стопах его стихов можно уловить, что хотя античному он и предан был душою, но душа эта была не так глубока и наивна, чтобы он мог вместить в нее всю широту языческого миросозерцания и в XIX веке повторить древний Рим, древний мир. Дух истинной классической свободы и природы не веет над этим поклонником классицизма. Как Пан в его стихотворении не мог воспроизвести звуков Феба,…

Кто любит, тот близок Богу и сердце свое ощущает как Божью чашу: Уж ночь. Земля похолодела, С горы торопятся стада; И у Господнего предела Моргнула первая звезда. Там, в голубой исповедальне, Ночной монах зажег свечу… За нашу встречу, друг мой дальний, Слова молитвы я шепчу. Блаженный ветер, пролетая, Колышет кружево дерев… — Душа, как чаша налитая, Полна тобою до краев. Полна тобою и Тобою… Цитаты – осколки. Надо прочесть стихотворения Шагинян в их цельности,…

Кроме того, было бы неправильно думать, что у Мея совсем нет желанной простоты, поэтической искренности. Он не холоден, свою эмаль он все-таки любит, – не говоря уже о том, что рядом с нею вдруг покажет и какой-нибудь простенький и скромный камешек. Иные из его песен не чисто внешние подделки под народный склад и лад, а говорят о симпатическом отношении автора к народу, о духовном совпадении помыслов и чувств, надежд и суеверий. Кто знает его биографию, те поймут, что не только о чужой тоске, о чужом…

Это тем более для них, титанов, и для нас, их почитателей, обидно, что, как ни искренен Минский в своей печали о родине, самая гражданственность его, однако, не имеет пафоса. Она не горит и не зажигает. Мы попросту читаем: Я вижу вновь тебя, таинственный народ, О ком так горячо в столице мы шумели, — и так и представляется нам безобидный шум столичных споров и разговоров, времяпрепровождение нашей интеллигенции. Впрочем, есть у Минского и живое, несомненное сочувствие политическим…

Я твердил, что покуда на свете есть слезы И покуда царит непроглядная мгла, Бесконечно-постыдны заботы и грезы О тепле и довольстве родного угла. «Покуда на свете есть слезы»… так простодушна эта вера, что настанет некогда время, когда на свете не будет слез. Покуда есть слезы, покуда царит мгла, до тех пор нельзя отдаваться личной жизни – какая хроническая, какая безнадежная отсрочка!.. Когда людям совестно солнца, цветов, счастья, когда они отнимают у себя право на самих себя, на…

Неудовлетворенная душа смотрит на нас из его стихов, – не удовлетворенная ни самой собою, ни внешней действительностью. Жизнь рисуется ему как степь или как замирающий в этой степи случайный огонек. Идешь, идешь точно по какой-то «степи неоглядной, глуши безответной, дали безотрадной». Нет в этой дали ни кустика зелени, Все-то зачахло да сгибло без времени, Спит точно мертвое, спит как убитое, Солнышком Божьим навеки забытое. Это, конечно, большое горе – не встречать ни кустика…

Он опаздывает, не поспевает за жизнью. При этом, однако, он слышит, как легко стучит о плиты деревянный башмачок молодой неаполитанки; при этом он знает, как жгуча страсть и пьяно вино, как прекрасно мгновение («дорожу я прекрасным мгновеньем»), и он бы выпил его до дна и затем разбил бы вдребезги бокал своей жизни, – но у него недостает для этого решимости и силы. Он только советует это сделать другим, – например, в следующих стихах: Живите мало. Странно вам? Ромео умер, с ним Джульетта…

Это убеждение исповедовал такой писатель, который именно гадкое изображал больше всего и души которого оно, однако, себе не поработило. Не заглохло в ней осуждение мещанства, стремление к нравственной романтике, и это знаменательно, что, прежде чем случилась с Писемским, говоря его словами, «последняя житейская неприятность – предсмертная агония», его мысли витали в сфере мистической, его угасавшее вдохновение отдавало себя обетованиям и чаяниям масонства, уносилось за пределы того быта, который…

Устал ты и ищешь покоя! Усни здесь – и мы над могилой твоей Раскинемся тенью густою… Когда он был «годами еще не стар», ему была уже «мила пора заката»: Какой-то кроткой тишиной В тот миг душа моя объята. Эта кроткая тишина и сердечность разлита во всей его поэзии. И так случайны кажутся на его негромкой и задушевной лире отдельные порывы энергии или мотивы сатирического отношения к действительности. Жизнь не горела в нем ярким пламенем – это была приветливая лампада,…