...А до смерти целая жизнь

Ну почему я не понял этого раньше?!

Родная, ты молодец! Надо бить морду, если слышишь пошлость от человека. Надо бить, будь он негодяем или просто циником. Впрочем, «просто циников» нет. Циник для меня противнее обыкновенного негодяя. Негодяй может просто не понимать, что он негодяй, а циник — это человек, стремящийся быть негодяем, то есть заведомо видящий потребность в пошлости. И ты, моя хорошая, совершенно права, ударив его. Таких надо бить еще крепче. Надо бить того, кто посягает на чистоту человеческих отношений, кто сомневается в честности и хочет убедить в сомнениях других. Надо бить, ибо только так можно отстоять и сохранить чистоту любви».

«24 марта.

Знаешь, что такое усталость? Разная она бывает, но сегодня у меня усталость приятная: и устал вроде, и все-таки хочется еще работать и работать. Это потому, что работа интересная, нужная и творческая. Что ни говори, а долго нам жить еще в нашей лаборатории, и мы решили сделать ее такой, чтобы работалось в ней легко и радостно, а для этого, невзирая на установленные каноны, мы создаем свою техническую эстетику.

Сегодня убедились: обыкновенный письменный стол или рабочий верстак можно сделать таким, что и смотреть и работать будет приятно; пусть даже это на первый взгляд необычно, но мы не боимся необычного, нового, и наш девиз — «не так, как у других». Юрка сегодня перевернул «вверх ногами» книжную полку, и мы удивились: как это раньше нам в голову такая идея не стукнула? — смешно, необычно, но красиво. Главное, что ни у кого так нет. А потом, когда оборудуем свой быт по-своему, «не так, как у других», может быть, договоримся меж собой и повесим плакат: «На работу — как на праздник!» А чтоб смешней было, повесим его, к примеру, на потолок или «вверх ногами». Ведь так тоже ни у кого нет.

Тебе не скучно еще слушать мою болтовню? Терпи. Впрочем, об этом хватит.

Все было бы хорошо сегодня, только одно меня мучает: не смог отправить тебе написанное вчера письмо, значит, какой-то день опять будет для тебя неполным, как бывают неполными мои дни, если я не получу твоего письма. Но ты не очень грусти, хорошо? Ведь всегда может случиться долгий перерыв в письмах, и тут ничего не поделаешь.

Ничего, все хорошо, родная. И все будет хорошо, правда?»

«26 марта.

Опять грешен: вчера не мог написать тебе. Но надеюсь на твое великодушие, ты простишь меня.

Скажи, чем ты опять недовольна? Хочешь, чтобы я больше писал о себе. А что о себе говорить? Я хочу говорить о тебе и жить только тобой.

Нет, я уже не изучаю влияния климата на свой кашель, я уже изучил его. Климат ни при чем. А на всех врачей я смотрю свысока. Да и незачем к ним обращаться: здоров физически и морально. Правда, чуть-чуть психованный, но нет худа без добра — слава бешеного оберегает меня от слишком назойливых собеседников. Многие знают, что в разговоре со мной, особенно если разговор касается вопросов морали, важно знать меру и не говорить лишнего, иначе могу невзначай и промеж глаз задеть…

Татьянка, а тебя я прошу пореже устраивать прогулки в летнем пальто — ведь еще холодно, и весенний воздух обманчив. Не надо брать пример с меня и устраивать эксперименты, ведь я дурной, а дурных и смерть не берет. А ты береги свое здоровье, моя Татьянка, хорошо?

Товарищи студенты, зачем паникуете, позвольте спросить? Не сгорит ваш курсовой. «Жизнью и творчеством предшествующих поколений» доказано — нами то есть. Уж куда как ярко горел мой, не то что курсовой — дипломный, а и то не сгорел. Я ведь рассказывал тебе, помнишь, как использовал два месяца дипломного проектирования? Программа у нас была твердая. Мы — это я, Анатолий, Валерка, иногда еще кто-нибудь — утром приходим в отведенные нам для проектирования две комнаты, сидим в одной из них, курим, болтаем о том о сем, иногда от скуки справочники полистаем. Листали ребята, я считал, что опускаться до этого — ниже моего достоинства, я был круглым, без сучка без задоринки, лентяем — «сачком», — и мой дипломный являл собою на протяжении шести недель шесть абсолютно чистых листов ватмана, которые я отдавал «в оборот» нуждающимся…

Потом я проклинал эти дни, когда приходилось ночи напролет сидеть над проектом.

И как ни глупо были прожиты эти дни, я их почему-то не могу забыть.»

Тех дней не забыть и мне. Ведь ни мама, ни я сам ничего этого тогда не знали. На наши вопросы ты отвечал:

— Все в порядке.

— Значит, успеешь в срок?

— Боги мои! А вы что, сомневаетесь?

Ты уходил с утра, унося с собой очередной лист ватмана, и мы полагали: стало быть, и вправду идет дело. Однажды ты сказал:

— Мама, знаешь, я пойду вечером к Анатолию и, может, заночую у него, так что не волнуйся, ладно?

— Что-то случилось?

— Заело у него с дипломным — лист испортил, надо заново. Не подсобить — погорит.

Во втором часу ночи ты позвонил домой:

— Все в порядке, мама. Часика два еще придется посидеть. Вернусь утром. Спокойной ночи…

В девять утра тебя не было. В одиннадцать — тоже.

Телефон Анатолия не отвечал. Мы знали, что Толины родители в отъезде, и решили: вы «уработались» и спите. Но вот и двенадцать. Вот и первый час пошел. Звонки по-прежнему без ответа. И мама поехала к Анатолию.

Позвонила у дверей.

Открыл ты. Покрасневшие веки. На губе высохшая капля туши. В руке угольник. Предваряя возможность громкого разговора, палец приложил к губам:

— Тс-с-с-с… Толя спит.

Лишь потом, уже когда оставалось только две недели до сдачи проекта, мы узнали: своего ты не начинал вообще. Так же помогал кому-то, пораздавал запасы ватмана… И пошли ночи без минуты сна, дни — без возможности поднять от чертежной доски голову, распрямить спину. На плите все время «дежурил» черный кофе…

Помнишь, как я допытывался после экзамена, зачем ты истязал себя, зачем довел до того, что маяться пришлось ночами? Два же месяца было: как спокойно, без хлопот и мучений, мог готовиться!

А что ответил мне ты?

— Просто хотел испытать себя.

— Зачем?

— Как зачем? Смогу ли, управлюсь ли в самых немыслимых условиях.

— Да на что, кому это надо?!

— Мне. И мне это очень важно.

Весь разговор.

Признаться, другого ответа я и не ждал. Я говорил с тобой и как бы снова видел тот отдаленный, из школьного твоего детства день. Нудный дождик. Мокрая стена школы. Свинцовые окна. И по карнизу третьего Зтажа пробирается — от окна к окну — мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем…

Я даже знал: ты ответишь именно так.

Я дошел до письма, которое получит Татьянка в тот день, когда тебе упасть на серый степной песок. Отосланное 28 марта, оно будет в пути восемь суток…

«Татьянка, ты не обижаешься, что я не выполнил своего обещания — не смог написать вчера? Не сердись, наука требует жертв, и вчера я опять целый день отдал политической подготовке. Дня не хватает, приходится отвоевывать часы у ночи. Именно отвоевывать, так как слишком нелегко они даются. Почему так устроен человеческий мозг, что ему непременно нужен отдых? Сколько времени мы теряем из-за этого! Страшно подумать — ¹/₃ жизни! Много, слишком много.

Итак, как в песне поется, «месяц кончается март…» Не скучай, родная, умей даже в долгой разлуке радоваться солнечным дням, ведь когда-то такие дни мы будем встречать вместе.

Да, эти солнечные дни, эти туманные рассветы и величественные закаты снова пробуждают во мне неизлечимую страсть к путешествиям. Турист я отчаянный. Еще ни одного лета, начиная с 1960 года, не проходило, чтобы я хоть на недельку не удирал из дома бродить по уральским лесам. Это отшельничество в природу, в естественную ее красоту и величие мне просто необходимо.