...начинают и проигрывают

Когда оперативка закончилась, приказал мне:

— Обождите!

Все вышли, и он, проводив взглядом последнего, произнес холодно, поджав губы:

— Надеюсь, хныкать не станете?

— Еще недоставало!— возмутился я.— Вот уж чего от меня никто не дождется!

— Рассказывайте, как было.

Пришлось, заново переживая свою неудачу, подробно отчитаться о ходе судебного следствия. Майор Антонов, верный привычке не перебивать, слушал, внешне бесстрастно, даже не глядя на меня. Потом стал задавать вопросы — и все больше о схватке между прокурором и адвокатом.

Повеселел, по-моему, явно довольный успехом своего приятеля.

— А вы не очень огорчились,— не удержался я.

Он сдвинул брови, видимо, озадаченный такой дерзостью подчиненного, но выговаривать не стал.

— И вам не советую. Нервные клетки, как утверждает медицина, не восстанавливаются. А первый блин комом — обычное дело. Со всеми бывало.— Ответил на мой безмолвный вопрос:— Со мной тоже…

Он прошелся по кабинету, руки за спину, улыбнулся, очевидно, каким-то своим воспоминаниям.

— Вот такой, например, блин… Получена ориентировка, давно, еще в нэпмановские времена: некий небезынтересный для угрозыска господинчик ограбил ювелирный магазин в соседнем городе, хапнул две дюжины часов и держит их у себя дома в тайнике. В каком именно- неизвестно. Вашему нынешнему начальнику поручают произвести обыск. Ну, думаю, повезло! Две дюжины часов — не иголка. Для них место нужно, в клопиную щель не заткнешь. Являемся ночью. Дом отдельный, с небольшим огородцем. Ищем ночь — ничего! Ищем день — ничего! Огород перекопали, в комнатах все вверх дном, стены выстучали, вскрыли полы — нет! Так и ушли ни с чем.

— Ложное сообщение?

— Нет, все верно. Потом нашли.

— Где же?— заинтересовался я.

— В цементной ступеньке. Он что придумал: сделал ступеньку, не полую — обычную, и напихал в сырой це мент часов, как изюм в тесто. Цемент высох, сдавил часы, они все и полопались. Ни себе, ни людям. Правда, там было несколько золотых корпусов… А мне выговор. «За отсутствие профессионального нюха».— Рассмеял ся.— Прямо так и записано: тогда в формулировках не стеснялись.

Я решил воспользоваться переменой в его настроении.

— Товарищ майор, хныкать, конечно, не буду, а вот попросить можно?— И торопливо продолжал, не дожидаясь его согласия.— Не отбирайте у меня дело Смагина, разрешите расследовать до конца. Я знаю, подвел и все прочее. Но…

Говорю и сам чувствую: детский лепет! Подвел — и поэтому дайте расследовать. Очень убедительно!

— Думаете, прокурор нам вернет? Очень сомневаюсь. Скорее всего, отдаст кому-нибудь из своих.

— Я его попрошу… Мы… Мы знакомы. Еще с гражданки.

Майор Антонов посмотрел озадаченно:

— Знакомы? С Одинцовым? Тогда бы я на вашем месте, наоборот, упросил бы его не возвращать нам дело…

Все-таки я донял его.

— Ладно,— он морщился.— Если вернет, работайте, я не буду возражать… Кстати, вы плохо выглядите.

Майор рассматривал меня, слегка склонив набок голову, как знаток картину на выставке.— После обеда на работу не возвращайтесь, походите по воздуху.

— Спасибо.

Я был в самом деле тронут; скажите, пожалуйста, какой у меня начальник!

— Не о вас забочусь,— усмехнулся он.— С одним легочником намаялся, хватит!…

По дороге в прокуратуру мне повстречался Арсеньев. Шагает в распахнутой шубе, пучки бровей победно топорщатся.

— А, грозный противник!— загородил тротуар.-Бежите добывать новые факты, усугубляющие вину под судимого?

Что ж, праздник был не на моей улице, и я приготовился терпеливо сносить язвительные шуточки острого на язык адвоката. Но он, проявляя истинную широту души, не стал надо мной измываться. Даже наоборот.

— Эрраре гуманум эст,— потрепал меня по плечу.

— Человеку свойственно ошибаться…— Я вздохнул так всегда говорят в утешение неудачнику.

— Но это только часть замечательного изречения Цицерона. И почему-то о второй половине, еще более важной, как правило, забывают.

— А разве есть вторая половина?

— Человеку свойственно ошибаться…— старик под нял палец в прорванной перчатке, а глупцу свойствен но настаивать на своей ошибке. Разве не великолепно? Впрочем, не только глупцу, упрямцу тоже… Нет, нет!
– хохотнул Евгений Ильич.— Не про вас, милый Виктор, что вы! Я сейчас от прокурора. Представляете, ведь он так и не хочет изменить меру пресечения для Андрея!

Хоть теперь и мне, и ему, и вам ясно, что держать мальчика в тюрьме нет никакой надобности.

— Всякие формальности…— пробормотал я, считая себя не в праве отрекаться сейчас от Вадима и одновременно чувствуя всю неуклюжесть своей попытки выгородить его.

— Возможно, возможно,— не стал спорить старый адвокат.— Так или иначе все уладится в ближайшие дни.

Поклонился и пошел своей дорогой, так и не застегнув шубы, которая, чем больше он отдалялся от меня, принимала все более шикарный вид — плешины и потертости издалека неразличимы…

Аделаида, вопреки ожиданию, не проявила ко мне неприязни. Правда, она приказала обождать, но, во-первых, довольно сносным тоном, а во-вторых, не в коридоре, как прежде, а здесь, в ее комнате, и даже сама пододвинула стул.

Пока я раздумывал, чем вызвана такая терпимость после моего сегодняшнего провала, не женской ли жалостью, что было бы уж совсем обидно, отворилась дверь и от прокурора вышел посетитель с роскошной черной бородой — она так и просилась: дерни, проверь, вдруг приклеена. Я, не мешкая, тут же проскочил в кабинет — Аделаида и моргнуть не успела.

Вадим тоже не зарычал при виде меня, спросил до-вольно мирно:

— Арсеньева видел?

— Вот только сейчас, на улице.

— О Смагине говорил?

— Говорил. По-моему, надо выпустить.

У него сердито сверкнули глаза:

— А по-моему, надо еще подержать.

Я снял крышку с чернильницы на его письменном приборе, стукнул ею легонько о массивную мраморную доску; крышка мелодично звякнула.

— Престиж прокурора?

Не стоило, конечно, начинать с этого; я ведь пришел к нему не ссориться, а просить.