100 великих мыслителей

В это время он издает «Введение в историю» (1920), «Метафизику любви» (1918). В советской печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного философа. Но Карсавин верен себе. В 1922 году появляется первое систематическое изложение метафизики всеединства в его книге «Noctes Petropohtanae» («Петрополитанские ночи»). Эта книга, как и «Поэма о смерти», написанная Карсавиным позднее, в 1932 году, занимает особое место в его творчестве. Обе они — и «Поэма», и «Noctes» — без посвящений обращены к одному и тому же лицу. Имя скрытого адресата — Елена Чеславовна Скржинская. Ее имя в «Поэме о смерти» передано уменьшительным литовским Элените.

В одном из писем к Скржинской (от 1 января 1948 года) Карсавин пишет «Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще», и далее по поводу «Поэмы»: «Для меня эта маленькая книжонка — самое полное выражение моей метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью».

Ученик Карсавина А. Ванеев писал, что «метафизическая мысль Льва Платоновича имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви — чистой, ясной, прекрасной и вместе с тем — мучительной, не осуществившейся, но неизменной до порога старости. Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли, нужно сказать абстракции суть сокровенные формулы действительности».

Для Карсавина, как и для славянофилов И. Киреевского и А. Хомякова, любовь — подлинная тайна бытия. Любовь и есть само познание. «Никто не может любить то, чего не знает», и «всякий, кто знает Бога, уже любишь Его, и не может любить тот, кто не знает». Из «метафизики любви» восходит Карсавин к раскрытию тайны Всеединства. В. Зеньковский отмечает, что через вхождение в «смысл любви открывается прежде всего единство человечества, а затем об этом единстве повествуется, что человечество извечно существует в творческом бытии Божества. Так мы узнаем, что в плотском слиянии создается тело во Христа и в Церковь, повторяется воплощение Логоса в Невесте».

«Дарует мне жизнь Любовь, а с жизнью и знание, знание живое, достоверное единством своим. И раскрывается во мне великая тайна Всеединства, в котором все нераздельно едино, а в то же время отлична от всех и бесконечно ценна и моя, и твоя, и всякая личность, неповторимая и всеми повторяемая Любовь умудряет нездешнею мудростью, связуя в единстве своем».

В том же 1922 году Карсавин публикует две статьи — «О свободе» и «О добре и зле», а также работу «Восток, Запад и русская идея». В опыте русской революции снова вставал вопрос об историческом своеобразии пути России, о национальном призвании русского народа. В центре внимания Карсавина оказалась тема историософская. Нет спору, пишет Карсавин в книге «Восток, Запад и русская идея», препирательства о мировом призвании русского народа, о его вселенском значении, смирении и исконном христианском чувстве весьма интересны и «соблазнительны».

«Но почему я должен верить поэтической интуиции Ал. Блока в его «Двенадцати» а не Н. А. Бердяеву или Вячеславу Иванову? Почему должен предпочесть западничество славянофильству? Поэты и публицисты — народ безответственный, мотивов своей интуиции изъяснять не склонный. В том-то и беда, что все общие высказывания о русской идее, судьбах культуры и т. д. не только привлекательны, а и неизбежны, являясь самим существом жизненного идеала, и что они в истории лишены обоснованности»

На основе сформулированных принципов исторического анализа Карсавин определяет специфическое задание русской культуры, русскую идею. Он показывает, что задача православной или русской культуры и универсальна, и индивидуально-национальна. Она должна раскрыть, актуализировать хранимые с VIII века потенции, но раскрыть их путем приятия в себя созданного культурою жадной (и в этом смысл «европеизации») и восполнения приемлемого своим. «Восполнение» и есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского.

Отмечая народный и творческий характер революции и споря с пессимистами, Карсавин говорил: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я-то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М.Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать». Созидание это он видел в сотворчестве с Богом. Выпады Карсавина против советской власти не понравились чекистам. «Предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати», — говорит философ в одном из писем летом 1922 года.

Вскоре Карсавина арестовали. Прочитав постановление о предъявлении обвинения в контрреволюции, Карсавин написал на обороте «Настоящее обвинение считаю основанным на недоразумении и противоречащим всей моей общественной деятельности».

В тот же день Карсавин узнал и о решении его участи — изгнании из страны. «Эмиграция. Будущее России не в эмиграции. Часть эмиграции, по моему убеждению, вернется и сольется с Россией (как сменовеховцы), часть рассеется на Западе и станет западной, часть некоторое время будет продолжать все более слабеющую борьбу с Советской Россией».

16 ноября 1922 года от пристани на Васильевском острове отчалил немецкий пароход с изгнанниками на борту. Для большинства из высланных насильственная эмиграция стала страшным ударом. Утешались лишь тем, что Советская власть протянет недолго и тогда можно будет вернуться домой. Карсавин пытался прикрыть горькие чувства самоиронией записал в альбом одной дамы, что изгнание — это Божья кара ему за нарушение седьмой заповеди («не прелюбодействуй»), которую ГПУ «по неопытности» смешало со статьей 57-й Уголовного кодекса.

Вначале он обосновался в Берлине в Штеглице. Здесь в издательстве «Обелиск» у него выходят книги написанная еще в России «Философия истории» (1923), философская биография «Джордано Бруно» (1923), «Диалоги» (1923). В новом изложении появляется метафизика всеединства — «О началах», «Опыт христианской метафизики» (1925). В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922 году по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской Академии, выступает с лекциями на тему «Средневековье», публикует статью «Путь православия» (1923).

В1926 году Карсавин переезжает в Париж. Как он сам говорит об этом времени — в общение с иностранными учеными кругами не вступал. В этот период он издает книгу «Святые отцы и учители Церкви» (Раскрытие православия в их творениях) (1926), предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, «Церковь, личность и государство» (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках, принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в газете «Евразия» (выходила по субботам в Париже в 1928–1929 годах).

Евразийское движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой, послереволюционной России, а с другой — «осознанием глубокого кризиса современной европейской культуры. Евразийство призывало все народы мира освободиться от влияния романо-германской культуры. Они призывают к созданию «православной культуры», к возрождению «православного быта», ставят задачу одухотворения ожившей верой и религиозным сознанием глубин народного бытия.

Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы, и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую политическую идеологию Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к евразийству, в 1925–1926 годы становится одним из идеологов движения. Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая сила мысли.

Известно, что из русских философов Карсавин ценил А. Хомякова, Ф. Достоевского и С. Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а на сочинения св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. Карсавину, как представляется, всегда казались ограниченными ценности политизированной жизни и мысли. Политизированность евразийского движения неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 года Карсавин фактически порывает с ним.

Соборность — центральная проблема главного труда Карсавина «О личности» (1929). Личность всегда соборна. Человек — образ и подобие Святой Троицы. В индивидуальной личности заключено определенное триединство. Личность предстает как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение. Тварный образ Божьего Триединства — семья. Мать соответствует определенному первоединству («Отцу» в Божьем Триединстве), отец соответствует разъединяющему («Сыну» Пресвятой Троицы), дитя их воссоединяет. Триипостасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог — один Бог.