100 великих писателей

Но в литературе останется навсегда имя Владимира Маяковского как великого художника. Его талант все увидели уже в ранних стихах.

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,плеснувши краску из стакана;я показал на блюде студнякосые скулы океана.На чешуе жестяной рыбыпрочел я зовы новых губ.А выноктюрн сыгратьмогли бына флейте водосточных труб?

Маяковский родился 7 (19) июля 1893 года в Грузии, в селе Багдади, в семье лесничего. Отец его был дворянином, хотя и служил лесничим. Поэт учился в Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. В пятнадцать лет вступил в партию большевиков, выполнял пропагандистские задания. Трижды подвергался арестам. В 1909 году 11 месяцев провел в Бутырской тюрьме. Там и начал писать стихи.

Первые книги Маяковского: «Я» — книга из четырех стихотворений (1913), «Облако в штанах» (1915), «Простое как мычание» (1916), «Флейта-позвоночник» (1916), «Человек» (1918), потом будут выходить многотомники, собрания сочинений, в советское время Маяковского издавали больше всех других поэтов.

14 апреля 1930 года Маяковский покончил жизнь самоубийством.

Одно из последних его стихотворений, неоконченное:

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.Они не те, которым рукоплещут ложи.От слов таких срываются гробашагать четверкою своих дубовых ножек.Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,но слово мчится, подтянув подпруги,звенит века, и подползают поездализать поэзии мозолистые руки.Я знаю силу слов. Глядится пустяком,опавшим лепестком под каблуками танца,но человек душой губами костяком…[1928–1930]

Путь Маяковского в революцию был предрешен: уже в предреволюционных своих произведениях, например, в поэме «Облако в штанах» или в трагедии «Владимир Маяковский», он показывал трагичность жизни человека при капитализме и призывал революцию: «В терновом венке революций грядет шестнадцатый год». Его лирико-эпические поэмы «Владимир Ильич Ленин» (1924) и «Хорошо!» (1927) вполне закономерны («Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»). Он искренне бился за новую жизнь в России. Другое дело, что политики поставили его поэзию на службу себе, использовали ее для оправдания своих злодеяний.

При всем том не надо забывать, что Маяковский был очень популярен в народе. Впервые в истории человечества на историческую арену вышли «массы». Само время требовало оратора, поэта-трибуна, способного с ними говорить. Маяковский стал таким трибуном. Внутренне он им уже был, история только вызвала его.

Маяковский очень много дал поэтической форме. Здесь он новатор. Силлабо-тоническую систему стихосложения он преобразил до неузнаваемости. Поэт опирался не на музыку ритма, а на смысловое ударение, на интонацию. На первый план он выдвинул разговорный характер стиха, воспринимаемый прежде всего на слух широкой аудиторией. Его новаторство в рифмах, в ритмах, в «лесенке» восприняли зарубежные поэты Луи Арагон, Назым Хикмет, Пабло Неруда, Иоганнес Бехер и другие.

В заключение приведем два стихотворения Владимира Маяковского, тем более теперь его редко печатают.

Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви

Простите меня, товарищ Костров,с присущей душевной ширью,что часть на Париж отпущенных строфна лирику я растранжирю.Представьте: входит красавица в зал,в меха и бусы оправленная.Я эту красавицу взял и сказал:— правильно сказал или неправильно? —Я, товарищ, — из России,знаменит в своей стране я,я видал девиц красивей,я видал девиц стройнее.Девушкам поэты любы.Я ж умен и голосист,заговариваю зубы — только слушать согласись.Не поймать меня на дряни,на прохожей паре чувств.Я ж навек любовью ранен —еле-еле волочусь.Мне любовь не свадьбой мерить:разлюбила — уплыла.Мне, товарищ, в высшей меренаплевать на купола.Что ж в подробности вдаваться,шутки бросьте-ка,мне ж, красавица, не двадцать, —тридцать… с хвостиком.Любовь не в том, чтоб кипеть крутей,не в том, что жгут угольями,а в том, что встает за горами грудейнад волосами-джунглями.Любить — это значит: в глубь дворавбежать и до ночи грачьей,блестя топором, рубить дрова,силой своей играючи.Любить — это с простынь, бессонницей рваных,срываться, ревнуя к Копернику,его, а не мужа Марьи Иванны,считая своим соперником.Нам любовь не рай да кущи,нам любовь гудит про то,что опять в работу пущенсердца выстывший мотор.Вы к Москве порвали нить.Годы — расстояние.Как бы вам бы объяснитьэто состояние?На земле огней — до неба…В синем небе звезд — до черта.Если б я поэтом не был,я бы стал бы звездочетом.Подымает площадь шум,экипажи движутся,я хожу, стишки пишув записную книжицу.Мчат авто по улице,а не свалят наземь.Понимают умницы:человек — в экстазе.Сонм видений и идейполон до крышки.Тут бы и у медведейвыросли бы крылышки.И вот с какой-то грошовой столовой,когда докипело это,из зева до звезд взвивается словозолоторожденной кометой.Распластан хвост небесам на треть,блестит и горит оперенье его,чтоб двум влюбленным на звезды смотретьиз ихней беседки сиреневой.Чтоб подымать, и вести, и влечь,которые глазом ослабли.Чтоб вражьи головы спиливать с плечхвостатой сияющей саблей.Себядо последнего стука в груди,как на свиданье, простаивая.прислушиваюсь: любовь загудит —человеческая, простая.Ураган, огонь, водаподступают в ропоте.Ктосумеет совладать?Можете? Попробуйте…[1928]

Стихи о советском паспорте

Я волком бы выгрыз бюрократизм.К мандатам почтения нету.К любым чертям с матерями катисьлюбая бумажка. Но эту…По длинному фронту купе и каютчиновник учтивый движется.Сдают паспорта, и я сдаюмоюпурпурную книжицу.К одним паспортам — улыбка у рта.К другим — отношение плевое.С почтеньем берут, например, паспортас двухспальным английским левою.Глазами доброго дядю выев,не переставая кланяться,берут, как будто берут чаевые,паспорт американца.На польский — глядят, как в афишу коза.На польский — выпяливают глазав тугой полицейской слоновости —откуда, мол, и что это загеографические новости?И не повернув головы кочани чувств никаких не изведав,берут, не моргнув, паспорта датчани разных прочих шведов.И вдруг, как будто ожогом, ротскривило господину.Это господин чиновник беретмою краснокожую паспортину.Берет — как бомбу, берет — как ежа,как бритву обоюдоострую,берет, как гремучую в 20 жалзмею двухметроворостую.Моргнул многозначаще глаз носильщика,хоть вещи снесет задаром вам.Жандарм вопросительно смотрит на сыщика,сыщик на жандарма.С каким наслажденьем жандармской кастойя был бы исхлестан и распятза то, что в руках у меня молоткастый,серпастый советский паспорт.Я волком бы выгрыз бюрократизм.К мандатам почтения нету.К любым чертям с матерями катисьлюбая бумажка. Но эту…Я достаю из широких штаниндубликатом бесценного груза.Читайте, завидуйте, я — гражданинСоветского Союза.[1929]

Геннадий Иванов

Георгий Владимирович Иванов (1894–1958)

«Пришли два эстета: Георгий Иванов и Георгий Адамович. Лева слушал их, слушал и вдруг спросил: „Где вы живете, дураки?“ — „Няня, возьмите ребенка на руки“». Такой вот эпизод из раннего детства своего сына Льва Гумилёва рассказала Анна Ахматова.

И действительно, революция уже собрала свою первую жатву в 1905-м, Николай Гумилёв воевал добровольцем на Первой мировой, Блок уже написал: «О, если б знали, дети, вы, / Холод и мрак грядущих дней!» И вдруг — «два эстета». В самом деле: «Где вы живете?..» — «В башне из слоновой кости», — могли бы, наверное, ответить они.

«Жоржик Иванов», петербургский сноб, острослов, губитель литературных репутаций, сочинитель декоративных стихов… — в таком примерно статусе покидал Георгий Иванов Россию в 1922 году. Когда он уходил из жизни в 1958-м, русское зарубежье называло его своим первым поэтом.

Его творческая биография кажется загадочной. В России Георгий Иванов, несмотря на несколько выпущенных книг, в состоявшихся поэтах не значился и мог бы затеряться в литературном кругу Петербурга, где всеобщая возбужденность неврастеничного начала XX века — в самой атмосфере носились заряды грядущих катастроф — находила выражение в повальном рифмовании. В эмиграции, где иссякло немало молодых русских талантов без родной почвы, речи, ландшафта, Георгий Иванов от книги к книге вырастал в большого русского поэта, будто он унес с собой Россию, закодированную в поэтических формулах:

Это звон бубенцов издалека,Это тройки широкий разбег,Это черная музыка БлокаНа сияющий падает снег.

Слишком недавно Георгий Иванов вошел в наш поэтический обиход (его первая более-менее полная книга вышла у нас только в 1989 году), чтобы мы осмелились о нем сказать — великий поэт. Но это справедливое определение в будущем, думаю, обязательно встанет рядом с его именем. Умная, как змея, Зинаида Гиппиус еще до выхода его главных книг приметила, что в нем таятся глубочайшие метафизические прозрения. Эти «звуки небес» в стихах зрелого Георгия Иванова услышит каждая чуткая к поэзии душа:

Я не стал ни лучше и ни хуже.Под ногами тот же прах земной,Только расстоянье стало ужеМежду вечной музыкой и мной.Жду, когда исчезнет расстоянье,Жду, когда исчезнут все словаИ душа провалится в сияньеКатастрофы или торжества.

Услышит и вздрогнет, почуяв ледяное дыхание вечности, потому что эта «вечная музыка» зазвучит в свой час и для нас, и мы уйдем в мир иной, и чем короче до него становится дорога, тем чаще настигает мысль — что нас там ждет. Но так сказать, о чем мы молчим, мог только великий поэт — «сиянье катастрофы или торжества».

Среди последних стихов, вошедших в его «Посмертный дневник», высказано и самое заветное желание поэта: «Но я не забыл, что обещано мне / Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами». Возможно ли это было представить? Ведь из парижского убежища под далеким и когда-то родным северным небом различались только «Веревка, пуля, каторжный рассвет / Над тем, чему названья в мире нет».

И названья «Россия» действительно на картах больше не было. Был СССР. И был новый народ — советский этнос. Русское зарубежье сомневалось, что этому новому народу нужна будет и внятна поэзия Георгия Иванова. Но его стихи, будто по какому-то высшему замыслу, вернулись в Россию как раз в то время, когда мы — среди триллеров и дилеров, долларов и марок — стали ощущать себя эмигрантами в родной стране. Стихи Георгия Иванова оказались настолько созвучны нашей тоске по России, которую мы потеряли, — притом не только по России дореволюционной, но, как ни парадоксально, и по России советской, потому что она была нашей родиной, — что его первая книга у нас сразу стала едва ли не библиографической редкостью. Георгий Адамович, ставший законодателем эмигрантской критики, не ошибся: «Будем надеяться, во всяком случае, что в нашей России, где должны же все-таки остаться „русские мальчики“… ивановские стихи заставят этих „мальчиков“ встрепенуться…»