11 сентября
Шрифт:
Бенедиктов кивнул.
— Их, кажется, вообще ничего не интересует.
Глава седьмая
Businesswomen*
— Да провались оно пропадом, это высшее образование и твой хваленый университет! Кому сейчас диплом нужен? Я на дороге в пятьдесят раз больше заработаю. А у меня мать больная. Двое братьев. Да еще этот Юрий, блин, Петрович!
Варя рассеянно смотрела на сестру. В форме проводницы фирменного поезда «Москва-Рига» пухлая, сделавшая модную европейскую стрижку и маникюр Мария выглядела как аппетитная молодуха, которую хочется немедленно слопать. Она улыбалась пассажирам, говорила кому надо по-латышски, а кому надо по-русски, была одинаково вежлива со всеми, обнажая ровные белоснежные зубы, и, пожалуй, с латышами держалась даже приветливее, чем с соотечественниками. О том, чтобы к такой проводнице попроситься и доехать без билета, нечего было и думать. Варя
Они стояли на перроне, откуда началось когда-то Варино путешествие, но как здесь все переменилось! Заграничный вокзал, особая публика, пустынные залы ожидания, которые закрывались на ночь. И поезд на Ригу остался только один. Мария стала иностранкой, так просто к ней не приедешь, но граница между сестрами пролегла гораздо раньше и глубже, чем граница между государствами, и никто не говорил, где можно получить визу.
— Значит, никого у тебя после этого парагвайца и не было?
Варя надменно молчала. Она жалела, что в минуту откровенности рассказала Марии о своем революционном романе, тем более что сестра ей не поверила и решила, что сумасбродная москвичка снова влюбилась в чей-то портрет.
— А я без мужика не могу, — призналась Мария. — У меня от этого давление понижается. Какой-нибудь пассажир понравится, к себе зову. Хочешь, тебе подыщу?
— Перестань!
— Ах ты, лицемерка. У тебя же на лице все написано.
— Что написано? — пробормотала Варя, краснея.
— Все. А главное, что не они меня выбирают, а я их. А я уж в мужичках, поверь, знаю толк.
Судя по всему, Мария знала толк не только в мужчинах. Она возила товары из Риги в Москву, против латвийской независимости не выступала, отрезанный от метрополии Калининград не вспоминала, помогала братьям, зарабатывала на лекарства для матери и была в доме главной добытчицей. Она уже побывала в Швеции, Польше, Германии и Финляндии и смотрела на Варю, как смотрит столичная девушка на бедную родственницу из провинциального городка, куда с опозданием на полгода доходит последняя музыка и мода.
Зато бабушка и ее картель наладили мелкооптовую торговлю с Ригой. Через Марию уходили одни товары и приходили другие, никаких проблем с таможней у нее не было. Бизнес неожиданно сблизил прежде заочно враждовавших из-за пропавшего столового серебра женщин. Варя даже не подозревала, до какой степени могут понравиться друг другу и подружиться красная дворянка и злосчастное ванькино отродье с детдомовскими повадками. Возможно, это происходило оттого, что Сарру Израилевну, которая держалась до последнего, дети все-таки вывезли на землю обетованную. Поначалу еврейка жаловалась на климат и часто звонила в Москву, а потом привыкла, полюбила новую родину, воспитывала внуков, ругала арабских террористов и советские власти, из-за которых семьдесят семь лет проторчала в заднице и не знала, что на свете бывает и как люди живут. Она звала к себе Любовь Петровну в гости, уверяя, что и та должна это увидеть, присылала в Последний переулок фотографии иудейских древностей и Мертвого моря, на фоне которых ее счастливое лицо смотрелось точно проспект турфирмы. Любовь Петровна только кряхтела, но вместо себя хотела отправить дочь.
— Тебе туда нужнее, Лена.
— У меня денег нет.
— Я дам.
— Я пока не готова. Лучше вы поезжайте.
— Брезгуешь?
— Да нет же, мама! Как вы не понимаете?
— А скажи на милость, что мы плохого делаем? Может быть, наркотики продаем? Водку паленую?
Ничего плохого компания последних бабок и в самом деле не совершала. Трикотаж и детские вещи из Риги баба Люба быстро и без обмана реализовывала через знакомых старушек, которых отправляла по разным торговым точкам Москвы — от Лужников до Черкизова. К старушкам не цеплялся рэкет, была снисходительна милиция, они приносили в Последний переулок выручку, которая по-справедливому делилась их предводительницей, и дело обстояло таким образом, что если у кого-то выдавался несчастливый день, а у другой благополучный, в накладе не оставался никто.
— Эх, мне бы скинуть годов двадцать, — говорила бабуля мечтательно. Как бы я тогда развернулась, Господи! Я бы миллионершей стала, вся эта шпана ко мне в очередь выстроилась бы.
Варю она уговаривала бросать работу и поступать их в артель.
— Господи, Варенька, ну ладно твоя мама, она человек конченый и старорежимный, спряталась к своему Христу за пазуху и носа оттуда не кажет. Пусть пропадает в своем храме.
— Она там спасается, — сказала Варя и быстро посмотрела на мать, которая, не обращая на
них внимания, перебирала крупу.— Но тебя-то я воспитывала, ты-то должна понимать, что дальше так нельзя. Ты на сестру посмотри. Она против тебя солоха солохой. А как живет!
— Мария — философ, — не могла простить сестре ее университетские годы Варя.
— А ты языки знаешь, на пианино умеешь играть, книжки умные читаешь, умеешь войти и поздороваться, вот и поехала бы в Польшу. И тебе выгода и девочкам моим.
— С челноками якшаться?
— А челноки не люди, что ли? Моим девочкам таскать на себе сумки не под силу. А я тебе машину куплю. Ты бы нам помогала отвозить товар, квартира не была бы так захламлена и маму не раздражала.
— Да с чего вы взяли, что меня что-то раздражает? — не утерпела профессорша, и Варе стало жалко ее.
Елена Викторовна изо всех сил старалась не осуждать мать за предпринимательский раж, а дочь за уныние, но, как всякое благое начинание, выходило это у нее неважно. Она если и делала добрые дела, то лишь случайно и непреднамеренно. Намеренное добро подгорало у нее, как каша на быстром огне, и становилось несъедобно. Так порывисто думала о своей матушке сама Варя, оглушенная происходящими переменами, но если профессорша взирала на мир с потаенной невысказанной мыслью о его скором конце, находя всякий раз элегической думе новые подтверждения, то Варя пребывала попеременно в растерянности и возмущении. Она окончила институт с полукрасным дипломом, ее оставили на кафедре старшей лаборанткой с часами и перспективой стать через несколько лет преподавателем- распределение, о котором в прежние годы можно было только мечтать. И вдруг оказалось, что зарплата у нее нищенская, будущее бессмысленно, студентки смотрят как на неудачницу и сплетничают о личной жизни. Особенно тосковала Варя весною. Мысль о том, что настанет лето, а у нее нет обновы, ввергала ее в уныние. Она экономила до рези в животе на обедах, не платила за проезд в тридцать первом троллейбусе, знала в лицо всех контролеров, а они знали ее; она страдала, перебирая перед зеркалом прошлые наряды, но угрюмое стекло свидетельствовало о том, что безбилетная, похудевшая от душевных волнений, стычек с ревизорами и диеты девушка, стоявшая напротив, — всех на свете прелестней, однако одета не комильфо. Варя носила на лице такое выражение, что от нее шарахались и женщины, и мужчины. Вероятно, это и имела в виду хорошо устроившаяся сестра, говоря о том, что в голове у московской жительницы ветер. Но это был не просто ветер, а злой мусорный муссон, который дул, не стихая ни днем ни ночью, до одурения в голове.
Она так страдала, что даже испытывала мстительное удовлетворение от бедности, штопаные чулки приводили ее в состояние истерического восторга, она щеголяла рваными сапогами и всех мало-мальски устроившихся в новой жизни людей считала барыгами, презирая сестру и бабку, служивших желтому дьяволу и заработанные деньги сносивших в странные конторы, где их обменивали на разноцветные билетики, на которых у обеих поехала крыша. Сестра мечтала отправить мать на лечение в Германию, среднего брата учиться в Англию, а себе купить яхту в заливе.
— А может быть, мост выстроишь между Москвой и Ригой?
— Я чего-то не понимаю, Варвара, — сказала Мария медленно. — Ты очень умная или дура. Но если умная, то почему такая бедная, не пойму.
— Я не хочу быть богатой, — сказала Варя надменно.
— Дело не в богатстве. Деньги — это свобода, сестра. Купи себе что-нибудь к весне. И не говори мне «нет», не то я обижусь. Я тебе за билет до Риги должна.
«А еще за батник», — мысленно добавляла Варя, отказываясь от любых подарков и в своем неприятии сестрино-бабушкиного капитала перещеголяв даже мать.
— Нельзя так, Варя, тебя гордыня мучает.
— И пусть.
— Деточка, гордыня — смертный грех, родительница всех грехов. За нее с человека вдвойне спросится. Больше, чем за сребролюбие и лихоимство.
Но Варя молчала: школа ценностей и грехов у нее была своя собственная. А мать не унималась:
— Покаяться тебе, дочка, надо.
— А им не надо?
— Им тоже, но тебе нужнее. В храм пойти, исповедаться, причаститься.
Мать перечисляла эти действия, и Варе казалось, что она похожа на студентку-иностранку, которую учат православному языку. Бабуля была права: мать опять нашла себе лазейку. Она ездила по ближним и дальним монастырям, возвращаясь оттуда с радостными, блестящими глазами: было видение, было знамение, было пророчество. Там мироточат иконы, здесь обретаются мощи, находят останки мучеников и убивают за веру, все, что происходит вокруг неслучайно, и свобода, и кровь, и нищета, и богатство, войны и землетрясения, которые сплелись воедино. Во всем есть свой замысел, а вовсе не хаос — последние времена даны людям для вразумления и покаяния, они же по неразумию, гордости или легкомыслию воспользовались ими, чтобы напоследок потешить плоть, а не душу спасти, как жадные евреи в пустыне между Египтом и землей обетованной.