13 дверей, за каждой волки

Фрэнки села обратно за стол. Тони опять занималась бумажными куклами, но теперь отрывала руку Сони Хени. В кармане Фрэнки лежал рисунок, который она так и не показала отцу. Девочка достала его и развернула. На нем была изображена ее мама, такая, какой Фрэнки всегда ее представляла. Хороший рисунок, лучшая ее работа.

Фрэнки смяла его в кулаке.

Нет нужды, чтобы кто-то грозил ей в церкви громом и молниями. Земля уже разверзлась и поглотила ее целиком.

Тони оторвала Соне голову. Прощай, Соня, приятно было познакомиться.

Лоретта все еще сидела на скамье, откуда увели плачущую леди. Она то подносила руки к лицу, то опускала их на стол. Лоретта не знала, что делать с руками, не знала, что делать дальше. Монахини забыли о Фрэнки и Тони, забыли о Лоретте. Казалось, что это из всего самое худшее. То, что монахини тоже могут забыть.

– Эй, Лоретта! – позвала Фрэнки.

Девочка обернулась. Фрэнки указала на место напротив себя. Лоретта подошла, но не села.

– Эта леди – твоя мама? – спросила Фрэнки. – Которая плакала?

Лоретта медленно кивнула, будто не хотела это признавать. Фрэнки не винила ее. Она подвинула завернутый сандвич. Лоретта нахмурилась, словно боясь, что Фрэнки пытается ее надуть, но, увидев, что это, тихонько охнула.

– Ты уверена?

Та кивнула. Лоретта взяла сандвич, откусила и начала жевать, прикрыв глаза. С усилием проглотив, она открыла глаза, такие необычные, словно новенькие пенни.

– В жизни не ела ничего вкуснее!

Лоретта откусила еще, затем еще. Фрэнки смотрела, как странная девочка ест последний сандвич, принесенный отцом, пока не остались только крошки на промасленной бумаге. Одно из пятен на этой бумаге напоминало Иисуса Христа в профиль. Я ждала, что Фрэнки с Лореттой это заметят, но они не заметили.

Лоретта сложила промасленную бумагу с изображением Иисуса и довольно вздохнула.

«Ладно, – сказала я, – хоть кто-то благодарен».

Любимые места привидений

Я же не была довольной, не была благодарной.

После того как отец оборвал связи с приютом ради переезда на Луну, Фрэнки стала суровой и молчаливой. Неделями никто не мог пробиться через стену ее молчания, даже Тони, которая бесилась, плакала и рвала остатки бумажных кукол, словно разбились все ее мечты. А они действительно разбились. Фрэнки же загнала молчание глубоко внутрь, до самых костей, ее взгляд стал твердым от мудрости смирения. Я следовала за ней по приюту, крича: «Привет, крошка, доброе утро, конфетка!» Но если даже живые не могли до нее достучаться, то я – тем более.

Я слонялась по Чикаго, непоседливая и призрачная. До 1871 года город был деревянным: жилые дома, общественные учреждения, даже тротуары. А потом случился Великий чикагский пожар, уничтоживший три сотни человек, разрушивший восемнадцать тысяч строений и оставивший без крова треть горожан. После этого Чикаго возродился как город камня и кирпича. Было трудно найти деревянный дом среди каменных, но такие все же попадались. Я облюбовала среди моря кирпичных один крошечный голубой домик с облупившейся краской и мутными окнами.

Именно это и привлекло меня в нем – то, что он из дерева, что сильно отличается от окружающих зданий, что легко может вспыхнуть и быстро сгореть. Какие люди живут в таком доме? Какие люди привечают такую опасность? Я подумала, что они могут быть, так сказать… родственными душами.

Они и были, но не в том смысле, какой вкладывала я.

Теперь я всегда могла входить в дом сквозь дверь или стены, но не стала так поступать. Может, я и призрак, но на чужую территорию не вторгаюсь. Я облетела вокруг дома и заглянула внутрь. Перед зеркалом стояла бледная девушка, тоненькая и прелестная, в одной комбинации. Она расчесала водопад блестящих черных волос, потерла губки-ягодки, пощипала высокие скулы, чтобы порозовели. Спустив бретельку комбинации, повернулась налево и направо, словно позирующая киноактриса. Шум сзади напугал ее, она натянула бретельку и, запрыгнув обратно в смятую постель, закрыла глаза и притворилась, что спит. Дверь спальни открылась, и, прихрамывая, вошел молодой человек с подносом. Несмотря на хромоту, он был широкоплеч, как боксер, русые волосы зачесаны вверх с чистого лба. Он уже переоделся в свободную белую рубашку, чистую, но с заношенными манжетами и воротником, и серые брюки, протертые на коленях. Ясно, что они не богачи. Но у них есть поднос с яйцами, тостами и кофе и сонные утренние улыбки друг для друга.

Ягодка сделала вид, будто только проснулась, и что-то пробормотала. Чтобы расслышать, мне пришлось бы пройти сквозь стену. Я могла это сделать – пройти сквозь стену, могла подслушать ее или его мысли. Но я осталась снаружи, где мне и полагалось быть.

Темноволосая девушка с губками-ягодками села на кровати, и молодой человек поставил поднос ей на колени. Он сдернул с еды салфетку, развернул и повесил на грудь девушки. Она рассмеялась и застенчиво потянула его вниз для поцелуя. Сначала поцелуй был легким, потом стал глубже. Я закрыла глаза, закрыла все чувства, которые позволяли мне ощущать этот невозможный мир и всех невозможных людей в нем.

Может, я и обречена наблюдать, но могу выбирать, на что смотреть.

Я отвернулась от окна. Среди деревьев, окружавших крохотный заросший сорняками огород, сидел рыжий лис и пристально смотрел в мою сторону. Я огляделась, но во дворе я была одна.

«На что ты пялишься?» – спросила я.

Лис продолжал смотреть. Многие животные видят то, что люди не могут. Видят кошки, собаки, птицы, белки – эти круассаны, обитающие на дубах, – и, полагаю, лисицы. На мгновение мне захотелось, чтобы это был волчонок. Я не прочь встретиться с волчонком.

«Что? – спросила я лиса. – Чего ты хочешь?»

Лис тяжело дышал. Может быть, хотел есть. Все хотят есть.

«Ты никогда не думаешь, что просишь слишком много, никогда не думаешь ни о ком, кроме себя».

Если бы у меня было тело: кожа, которая может краснеть, мышцы, которые могут напрягаться, челюсть, которая может болеть, – я бы краснела, напрягалась, болела. Я сказала лису: «Похоже, что у меня есть еда? У меня ее нет. У меня нет для тебя ничего, понял?»

Внезапно лис повернулся, чтобы убежать. Может, тоже хотел выбирать, на что смотреть, и я смущала нас обоих.

«Хорошо, – сказала я, – возвращайся в лес. Тебя подстрелят, если будешь рыскать по дворам».

Лис улыбнулся мне понимающей улыбкой, говорящей, что у меня нет от него секретов, он знает, почему я здесь, знает, почему я вернулась, знает меня лучше, чем я сама. Но этого он не знал, не знал.

И, прежде чем я опять на него закричала, он исчез в кустах.

* * *

Дорогая Фрэнки.

привет, Чикаго! Бьюсь об заклад, что там холодно. Но также бьюсь об заклад, что здесь еще холоднее. И гораздо тише. Тут лежит снег. Я знаю, ты считаешь, что в Чикаго выпадает много снега, но не в ноябре же! В Денвере уже столько снега, что ты просто не поверишь. Как будто Господь накинул на весь мир большое белое одеяло, чтобы навести порядок или заставить всех заткнуться. Иногда я стою на улице и слушаю тишину. Это немного необычно, но, думаю, в конце концов привыкну.

Наверное, ты удивишься, что я мало помогаю папе с новым обувным магазином. Он говорит, что ему хватает помощи мальчиков Ады и за ними нужно больше присматривать, чем за мной. Думаю, приют в чем-то оказался полезен, потому что благодаря учебе в «Хранителях» мне удалось получить работу в типографии. Платят неплохо, даже при том, что большую часть приходится отдавать папе. Я немного откладываю на сигареты и иногда на кино, так что дело того стоит. Работаю шесть дней в неделю и иногда по воскресеньям, но стараюсь по возможности выбираться в кино. В квартире не так уж тихо. Совсем не тихо. Слишком тесно с папой, Адой и всеми ее детьми. Девочки меня мало беспокоят, они просто немного избалованы. (Трудно представить их в приюте. Не знаю, как они там жили без новых шляпок каждую неделю!) Но с Томасом и Дейлом, старшими мальчиками, просто беда, а Дьюи хуже всех. Папа всегда старается призвать их к порядку и доказать, что он говорит на полном серьезе. Но я не хочу о них писать, да и ты точно не захочешь о них слышать.