14 декабря

— Каховский показывает, что графа Милорадовича убил Оболенский, нанеся ему рану штыком, — продолжал Чернышев. — Подтверждаете ли вы, Рылеев, что убил его не Оболенский, а Каховский, и сам об этом сказывал у вас на квартире, вечером. Четырнадцатого?

— Подтверждаю, — ответил Рылеев.

— Подтверждаете ли и вы, Голицын?

Голицын знал, что ответом своим погубит одного из двух — Оболенского или Каховского. Кого же выберет?

— Ну что ж, опять замолчали? — посмотрел на него Чернышев с усмешкой: думал, что поймал, — не отмолчится.

— Умоляю вас, Голицын, ответьте, — сказал Рылеев. — Судьба Оболенского в ваших руках. Спасите невиновного.

— Подтверждаю, — ответил Голицын.

— Собственными глазами видели? — спросил Чернышев.

— Видел, — произнес Голицын с таким чувством, как будто произносил смертный приговор Каховскому. Чернышев опять позвонил и сказал:

— Введите Каховского.

Каховский вошел. Все тот же: лицо тяжелое-тяжелое, точно каменное, с нижнею губою надменно-оттопыренною, с глазами жалобными, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина, с невидящим взором лунатика.

Голицына отвели в соседнюю комнату и усадили в угол, за ширмами. В комнате был доктор Элькан с фельдшером Авениром Пантелеевичем. Потом Голицын узнал, что они просиживают тут все время заседания Комиссии: допрашиваемых иногда выносили в бесчувствии и тут же пускали им кровь.

Сначала голоса из-за двери доносились глухо, но потом, когда дверь приотворили, сделались внятными.

— Вы, стало быть, солгали, Каховский, оклеветали невинного?

— Оклеветал? Я? Я мог быть злодей в исступлении, но подлецом и клеветником никто меня не сделает. Будучи сами виновны, они смеют меня оскорблять, называя убийцею. Целовали, благословляли, а теперь как злодеем гнушаются. Ну, да все равно! Пусть что хотят, на меня показывают, я оправдываться не буду. Этот…

Голицын понял, что «этот» — Рылеев. Каховский так ненавидел его, что не хотел называть по имени.

— Этот не может меня оскорбить. Не оскорбляет ли более себя самого? Одно скажу: я не узнаю его или никогда не знал…

— А на главный вопрос вы так и не ответили: кто убил графа Милорадовича?

— Я уже имел честь изъяснить вашему превосходительству: я выстрелил по Милорадовичу, но не я один, — стрелял весь фас каре; а князь Оболенский нанес ему рану штыком. Я ли убил, или кто другой, не знаю. Вынудить меня говорить противное никто и ничто не в силах. Прошу меня больше не спрашивать, я отвечать не буду.

— Лучше не запирайтесь, Каховский. На вас показывают все.

— Кто все?

— Рылеев, Бестужев, Одоевский, Пущин, Голицын.

— Голицын? Не может быть…

— Хотите очную ставку?

— Нет, не надо…

Он вдруг замолчал.

— Извините, ваше превосходительство, — начал опять, и слезы задрожали в голосе, — минутная слабость, ребячество… Не плакать, а смеяться должно. «Все к лучшему в этом лучшем из миров», — как говорит наш безносый философ. [60] Последний удар нанесен, последняя связь порвана. И кончено, кончено, кончено! Один я жил, один умру!

60

цитата из повести Вольтера «Кандид»

— Итак, убийство вами графа Милорадовича вы подтверждаете?

— Подтверждаю, подтверждаю, обеими руками подписываю. Я убил графа Милорадовича. И если бы государь подъехал к каре, то и его убил бы. И всех, всех, — намеренье и согласье мое было на истребление всех членов царствующей фамилии… Ну, вот, господа, чего же вам больше? Казните, делайте со мной, что хотите. Прошу одной милости — приговора скорейшего. Смерти я не боюсь и сумею умереть как следует.

— Вместе умрем, Каховский! Ты не один, помни же, — вместе! — воскликнул Рылеев, и в голосе его была такая мольба, что сердце у Голицына замерло: поймет ли тот, ответит ли?

— Что он говорит? Что он говорит? Сделайте милость, ваше превосходительство, избавьте меня… Слушать противно…

— Полно, Каховский, не горячитесь, — сказал Чернышев, встал и взял его за руку.

Подушкин выглянул из-за двери. Голицын — тоже.

— Будьте покойны, не трону, рук марать не желаю, — ответил Каховский и вдруг обернулся к Рылееву, как будто только теперь увидел его. — Ну, что, говори!

Рылеев поднял на него глаза с улыбкой:

— Я хотел сказать, Каховский, что я тебя всегда…

— Что? Что? Что? — наступал на него тот, сжав кулаки.

— Эй, ребята! — позвал Чернышев. Вбежал плац-майор с конвойными.

— Любил и люблю, — кончил Рылеев.

— Любишь? Так вот же тебе за твою любовь, подлец! — закричал Каховский и кинулся на Рылеева, раздался звук пощечины.

Голицын вскрикнул и зашатался, как будто его самого ударили. Кто-то поддержал и усадил его на стул. Он потерял сознание.

Когда очнулся, фельдшер Затрапезный подносил ко рту его стакан с водою. Зубы стучали о стекло; долго не мог поймать губами край стакана; наконец, поймал, выпил и спросил:

— Что он с ним сделал? Убил?

— Ничего не убил, а только съездил подлеца по роже как следует, — ответил Затрапезный.

И опять как будто его самого ударили, Голицын почувствовал, что на лице его горит пощечина, и наслаждаясь болью и срамом, подумал:

«Так тебе и надо, подлец!»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Ну, слава Богу, ответили, и дело с концом, — говорил отец Петр Голицыну, зайдя к нему в камеру на следующий день после допроса. — Теперь уж все гладко пойдет. Будьте покойны, всех помилует. Сам говорит: «удивлю Россию и Европу!»

Маленькие, под нависшими веками, треугольные щелки глаз светились такою простодушною хитростью, что Голицын, сколько ни вглядывался, — не мог решить, очень он прост или очень хитер.

— Государь сам изволил читать ваш ответ, — помолчав, прибавил Мысловский с таинственным видом. — Его величество сделал из него весьма выгодное заключение о ваших способностях…

— Ну, будет, отец Петр, уходите, — сказал Голицын, бледнея.

Отец Петр не понял и посмотрел на него с удивлением.

— Уходите! — повторил Голицын, еще больше бледнея. — Я ваш совет исполнил. Чего же вам еще нужно?

— Да что, что такое. Валерьян Михайлович, дорогой мой, голубчик? За что же вы на меня?..

— А за то, что вы, служитель Христов, не постыдились принять на себя обязанность презренного шпиона и сыщика!

— Бог вам судья, князь. Вы оскорбляете человека, который ничего, кроме добра…

— Вон! Вон! — закричал Голицын, вскочил и затопал ногами.

Отец Петр ушел и с того дня не появлялся. Голицын знал, что стоит ему сказать слово — и он тотчас прибежит. Но не хотел, старался убедить себя, что не нуждается в нем и что всегда ему был противен этот «чувствительный плут».