1612. Минин и Пожарский

От Елизара Сукина Матрена узнала, что ее родители и брат тоже побывали в Пыточной башне, откуда их вызволил Федор Мстиславский, поручившийся за них перед Гонсевским.

– Где же теперь мои родственники? – поинтересовалась Матрена, лежа в постели с Елизаром. – Слуги сказали мне, что в Кремле их нет. Где же они?

– Об этом не ведаю, милая, – сладко потягиваясь спросонья, ответил Елизар. – Вырвавшись на волю из темницы, батюшка твой живо ушмыгнул из Кремля в Белый город. Ну и матушка твоя с братом за ним же последовали. Живы-здоровы твои близкие, и ладно! – Елизар широко зевнул, поворачиваясь на другой бок. – По нынешним временам и это уже великое благо!

Бледный свет разгорающегося дня пробивался в опочивальню через разноцветные стекла узких окон с закругленным верхом. Яркие блики и солнечные зайчики трепетали на каменной стене, покрытой росписью в виде цветов и листьев. Кровать стояла подле массивной четырехгранной колонны, поддерживающей высокий шатрообразный свод, поэтому лучи света до нее не доходили.

«Слава богу, что родные мои счастливо отделались! – с облегчением в душе подумала Матрена. – А ведь могли и без головы остаться! Времена-то ныне ужасные, Елизар прав».

Дворянин Сукин, как и Матрена, не привык подниматься рано. Зная об этом, слуги с утра не тревожили их.

Матрена закрыла глаза, собираясь еще немного подремать. В этот момент где-то в отдалении прокатился довольно сильный грохот, похожий на треск ломающегося весеннего льда на Москве-реке. Матрена вздрогнула и открыла глаза.

– Что это грохочет? – Матрена протянула руку и легонько встряхнула за плечо Елизара. – Неужто гроза? Иль река ото льда вскрывается? Ой, слышишь? Опять гремит, да как сильно-то! Похоже, и впрямь – гроза!

– Глупая, – лениво отозвался Елизар, оторвав взлохмаченную голову от подушки, – в марте грозы не бывает. Это пушки стреляют в Замоскворечье и в Белом городе. Пан Гонсевский сказал, что приведет к покорности всю Москву, а он слово держать умеет. Не иначе, польское войско сегодня с утра опять вышло из Кремля против мятежников.

– С кем же воюет пан Гонсевский? – робко спросила Матрена.

– С мужицкой рванью и дворянами-изменниками, не желающими видеть на русском троне Владислава, сына Сигизмунда, – проговорил Елизар с оттенком неприязни в голосе и вновь уронил голову на смятую подушку.

Глава седьмая Нет худа без добра

Вдоль извилистой Лубянской улицы в конном строю наступали гусары пана Мархоцкого, рядом по Ветошному переулку продвигались конные венгерские гайдуки пана Неверовского, на Варварской площади наемники-французы торопливо разбирали завалы из дров и бревен, дабы расчистить путь для рейтар, закованных в латы немецких всадников.

Над Белым городом рваными клочьями стлался пороховой дым. Неумолчно громыхали пушки со стороны баррикад, за которыми укрывались восставшие москвичи; то и дело слышались выстрелы из пищалей и самопалов. В разных концах посада, плотно застроенного деревянными домами, звучали протяжные сигналы польских труб, дробно громыхали польские литавры. Войско Гонсевского вот уже около трех часов пыталось наступать в глубь посадских кварталов, повсюду натыкаясь на баррикады и губительный огонь орудий и пищалей.

Вместе с воинами Гонсевского в вылазке из Кремля участвовали думские бояре, их слуги, а также дворяне, окольничие и приказные люди, все те, кто присягнул на верность польскому королевичу и не желал отступать от этой клятвы.

Численный перевес был на стороне восставших москвичей, к которым подошли на помощь отряды земского ополчения и полки воровских бояр и атаманов, некогда служивших Тушинскому вору, а ныне примкнувшие к общенародному восстанию против Семибоярщины и поляков. Возле Ильинских ворот восставшие стрельцы нашли предводителя в лице Василия Бутурлина, счастливо ускользнувшего из кремлевского застенка. В Замоскворечье во главе восставших встал дворянин Иван Колтовский, который повелел своим людям поставить пушки на берегу Москвы-реки и вести огонь по Водяным воротам Кремля. Воевода Иван Плещеев, подойдя с ратью из Коломны, закрепился у Тверских ворот. Из Серпухова прибыл с ратными людьми окольничий Федор Смердов, преградивший путь полякам возле Серпуховских ворот. В Чертолье встали станом казаки атамана Заруцкого, а близ Арбатских ворот широко раскинуло становище пестрое воинство князя Дмитрия Трубецкого, некогда являвшегося главным советником Тушинского вора.

На Сретенской улице близ Введенской церкви восставшие москвичи возвели укрепление в виде невысокого частокола с амбразурами для пушек. Это укрепление яростно атаковали пешие польские роты во главе с ротмистром Леницким. Поляков поддерживали их русские союзники из числа думских бояр и дворян, начальство над которыми было доверено боярину Лыкову.

Многие среди бояр и дворян, принявших сторону поляков, имели дворы в Белом городе, поэтому они с не меньшим рвением, чем воины Гонсевского, старались выбить мятежных москвичей из посада в окольный Земляной город.

Терем боярина Лыкова стоял в узком Скатертном переулке между Сретенкой и Лубянкой. Проход туда как раз был перекрыт частоколом, установленным восставшими возле Введенской церкви. После двух лобовых атак поляки только убитыми потеряли у злополучного частокола больше тридцати человек, это сильно подорвало их боевой дух. Ротмистр Леницкий отправил гонца к полковнику Гонсевскому с требованием доставить к нему на Сретенку хотя бы две пушки. В ожидании ответа от Гонсевского ротмистр Леницкий разрешил своим воинам немного передохнуть и перевязать раны.

Боярин Лыков во время этого краткого затишья отважился на свой страх и риск вступить в переговоры с вождем восставших москвичей, возглавляющим оборону у Введенской церкви. Насадив свой металлический островерхий шлем на пику, Лыков вышел из-за углового дома на середину Сретенской улицы, показывая тем самым, что он идет с мирными намерениями. Над частоколом, до которого было не более ста шагов, появился стрелец в синем кафтане и в красной шапке с загнутым верхом. Стрелец помахал Лыкову рукой, мол, подойди поближе.

С замирающим сердцем Лыков двинулся вперед, топча сапогами подтаявший мартовский снег, перешагивая через тела убитых поляков, скошенных пушечной картечью. Не доходя до частокола шагов тридцать, Лыков остановился. В этом месте убитые поляки и боярские слуги лежали особенно густо, мертвецы буквально громоздились один на другом. Всюду на снегу алели большие лужи крови. Тут же валялись оторванные ядрами головы, руки и ноги. Глядя на это побоище, Лыков мрачно теребил свой длинный ус.

Вот над частоколом показались плечи и головы сразу нескольких стрельцов, которые помогли перебраться через это заграждение статному воеводе в распашном панцире, состоящем из кольчуги и железных пластин на груди и локтях. Голову воеводы венчал ребристый шлем-шишак с защитными наушниками и стальной вертикальной стрелкой, закрывающей нос. Ноги его были прикрыты стальными поножами-бутурлыками. На руках у воеводы были кожаные перчатки с нашитыми на них тонкими металлическими пластинками.

Когда предводитель восставших приблизился к Лыкову, тот не смог сдержать удивленного возгласа. Он сразу узнал князя Пожарского.

– Здрав будь, князь! – сказал Лыков, подняв правую руку в приветственном жесте. – Опять Господь свел нас с тобой лицом к лицу.

– Привет тебе, боярин! – ответил Пожарский, уперев руки в бока. – А ты исхудал, как я погляжу. Не иначе, от забот и трудов во благо польскому королю, а? – Пожарский усмехнулся. – Или харчей у вас в Кремле на всех не хватает?