1612. Минин и Пожарский

Дабы все было по закону, Кузьма Минин опять собрал народ у Съезжей избы, чтобы зачитать прилюдно составленный им и его помощниками «Приговор о сборе денег на строение ратных людей». Согласно этому «Приговору», староста Минин мог сам решать, «с кого сколько денег взять, смотря по пожиткам и промыслам». Общий же принцип сбора средств на войско был следующий: «все имения горожан должны быть поделены на три части, две отойдут воинству, себе же на потребу каждый одну часть оставит».

Сам Минин не только отдал в общую казну все свои деньги, но и снял золотые оклады с икон у себя дома, принес и драгоценности жены.

Военным налогом были обложены не только горожане и смерды. Окрестные монастыри должны были внести деньги и зерно для ратных людей. В Нижний Новгород потянулись обозы с продовольствием из мордовских деревень. Сбор денег проводился и в селах, и в ближних к Нижнему городках.

Земские нижегородские власти сознавали, что успех затеянного ими дела во многом будет зависеть от выбора верховного полководца. Нижегородцы искали «честного мужа, кому ратное дело в обычай и который ни в какой измене не замешан».

По совету Горбатова, Кузьма Минин первым назвал на вече имя Дмитрия Пожарского. Нижегородский мирской сход поддержал его выбор.

К тому времени лекарь Иона уже поставил князя Пожарского на ноги. По первому снегу Пожарский перебрался из Троице-Сергиевой обители в свое родовое поместье Мугреево, расположенное в ста верстах от Нижнего Новгорода. Туда отправляется нижегородское посольство просить князя возглавить новое ополчение. Поначалу Пожарский не дал послам определенного ответа, взяв время на раздумье. Но нижегородцы упорны. Второй раз едет посольство в Мугреево во главе с самим Кузьмой Мининым. И снова Пожарский отказывается принять войско, сославшись на нездоровье. Третий раз едут нижегородцы в Мугреево и все-таки получают согласие князя. При этом Пожарский поставил условие назначить ему в помощники старосту Минина в должности войскового казначея. Нижегородцы приняли условие Пожарского.

Местное духовенство, купцы, дворяне и посадские люди встречали князя Пожарского и его свиту с иконами перед городскими воротами. Вместе с Пожарским в Нижний Новгород вступил отряд вяземских и смоленских дворян, нашедших пристанище в селах близ Мугреева после взятия Смоленска войском Сигизмунда.

Обращаясь к Пожарскому и его ратникам с крыльца Воеводской избы, Кузьма Минин произнес пророческие слова, попавшие на страницы летописи. «Сия братия, – сказал он, – грядет к нам на утешение града нашего и на очищение от скверны Московского государства!»

Глава двенадцатая Бегство Гонсевского

Едва до Москвы дошли слухи о сборах в Нижнем Новгороде нового земского ополчения, как дисциплина в войске Гонсевского стала рушиться на глазах. Этому же способствовала трудная и голодная зима, которую запертые в Кремле поляки пережили с большим трудом. Обозы, направляемые в Москву гетманом Ходкевичем, в большинстве своем были разграблены еще в пути восставшими смердами и казаками Заруцкого.

Пытаясь бороться с восстаниями местного населения, поляки врывались в деревни и убивали всех мужчин поголовно, не щадили ни стариков, ни подростков. Когда пришла весна и на полях растаял снег, то во многих местах Подмосковья в опустошенных деревнях обнаружились застывшие неубранные трупы. Монахи из Троице-Сергиева монастыря ездили по селам, рыли братские могилы и погребали мертвецов.

Весной гетман Ходкевич предпринял попытку разбить казаков Заруцкого до подхода к Москве нижегородского ополчения. Отряды Ходкевича наступали со стороны Замоскворечья. Их поддержало воинство Гонсевского, вышедшее на вылазку из Китай-города. Казаки и земские ополченцы приняли вражеский удар в своем укрепленном лагере за рекой Яузой. Под огнем пищалей и самопалов гусары и наемники Ходкевича не смогли преодолеть рвы и заграждения, отступив с большими потерями. Были отброшены обратно в Китай-город и поляки Гонсевского.

Эта неудача посеяла разлад среди польских военачальников, возглавляющих кремлевский гарнизон. Полковник Зборовский, получивший рану во время вылазки, отказался повиноваться Гонсевскому. Подняв свой полк, Зборовский ушел к Смоленску.

Из Кремля и прежде этого уходили военные отряды, уставшие от боев и лишений, но тогда хотя бы соблюдалась внешняя субординация. К примеру, наемники Жака Маржерета, покинувшие Кремль в прошлую осень, негласно договорились об этом с Гонсевским, который сделал вид, что французские ландскнехты уходят из Москвы по его приказу. Бравые французы убрались восвояси не с пустыми руками, вместе с ними ушел обоз, полный награбленных сокровищ. В этом же обозе Москву покинул и Василий Шуйский, которого французы тоже взяли с собой в качестве почетного пленника. До Франции Шуйский, конечно, не доехал. Под Смоленском французы передали Шуйского в руки поляков, которые упрятали его в темницу, где он и скончался через несколько месяцев.

Пример Зборовского оказался заразительным. Не прошло и недели, как стали требовать надбавки к жалованью немецкие ландскнехты, грозя Гонсевскому в противном случае уйти в Германию. Немецких наемников к тому времени осталось всего триста человек, поэтому Гонсевский надавил на бояр-блюстителей, требуя от них звонкой монеты. Гонсевский полагал, что, пойдя на уступки одному небольшому отряду наемников, он сумеет спасти от развала все свое войско. В действительности все обернулось иначе. Как только немецкие ландскнехты получили требуемую надбавку к жалованью, сразу же о том же заговорили все прочие наемники. Гонсевский опять бросился к боярам, но те привели его в казнохранилище, где было пусто.

Гонсевский сердито напустился на бояр, виня их в том, что те якобы сами расхитили казну. В ответ на это обвинение Федор Мстиславский предъявил Гонсевскому расходные книги из Казенного приказа, где дьяками были записаны все выплаты казенных денег на содержание польского гарнизона. По этим книгам выходило, что когда бояре пригласили в Москву Жолкевского, то в их распоряжении было сто двенадцать тысяч рублей золотом. В переводе на польские деньги это составляло около пяти миллионов злотых.

Федор Мстиславский пояснил Гонсевскому, что венгерские гайдуки и польские гусары, к примеру, имеют жалованье триста рублей в месяц. В былые времена казна выплачивала по триста рублей только думским боярам, притом не на месяц, а на год. «Неудивительно, что казна иссякла так быстро! – горько усмехнулся при этом Мстиславский. – Налоговые поступления в казну давно прекратились из-за непрекращающейся Смуты. Посему денег больше нет, и взять их негде!»

Поняв, что без выплаты жалованья повиновения от войск ему не добиться, Гонсевский тайно отдал повеление своим слугам собираться в дорогу. Собрав военачальников, Гонсевский в пространной речи объявил им, что ему самому необходимо встретиться с королем Сигизмундом, дабы убедить его прислать в Москву сильное войско и много съестных припасов. Главенство над польским гарнизоном Гонсевский передал полковнику Струсю.

В Грановитой палате Кремля Гонсевский закатил прощальный пир, пригласив на него своих польских соратников и думских бояр во главе с Федором Мстиславским. По этому случаю поляки забили трех лошадей, приготовив жаркое из их мяса. Вино на это застолье было доставлено из дворцовых подвалов.

Изголодавшиеся польские военачальники с жадностью уплетали конину, пропуская мимо ушей напыщенные застольные речи, которыми обменялись Федор Мстиславский и полковник Гонсевский. Мстиславский поблагодарил Гонсевского за доблесть и радение, проявленные им в боях с восставшей московской чернью и земским ополчением, осадившим Москву. Гонсевский выразил благодарность боярам-блюстителям за их гостеприимство и щедрость, а также за готовность принять к себе на царство королевича Владислава.

– У, злыдень пархатый! – злобно прошептал Борис Лыков, внимая речи Гонсевского. Он наклонился к плечу Федора Шереметева и тихо добавил: – Ишь, рассыпает словесные перлы, мерин вислоухий! Ограбил нас дочиста, а теперь еще и бросает на произвол судьбы!