1812. Фатальный марш на Москву

Экзальтация владела не одним лишь Александром. В Германии, где поэты сравнивали поражение Наполеона в Русском походе с судьбой армии фараона в Красном море, многие верили, будто Александр выступил инструментом Божественной воли. В Лондоне царя приветствовали квакеры и члены британского Библейского общества, словно бы он являлся неким одухотворенным мудрецом или даже воплощением божества. Нет ничего необычного в этом – после долгой войны люди часто мечтают о новых началах.

Никто не предавался таким мечтам более самозабвенно, чем молодые русские офицеры, принимавшие участие в кампаниях 1812–1814 гг. «Прошли многие столетия и многие последуют в будущем, но ни одно из них не содержит, и не будет содержать двух таких наполненных и удивительных лет», – утверждал штабной офицер князь Николай Борисович Голицын. Молодые люди вроде него испытывали ощущения пережитой ими национальной эпопеи, подтверждавшей право их страны на всеобщее уважение в мире. «Наконец-то можно, гордо подняв голову, сказать: “я русский!”», – писал партизанский командир Денис Давыдов {996} .

996

Golitsuin, 5, 22, 23; Davidov, 56.

И не только гордость за новую мощь и престиж державы окрыляла их. «После успешного завершения отечественной войны и нашего победоносного марша от развалин Москвы в Париж, Россия сделала вздох свободы и ожила с духом обновления и перерождения», – вспоминал князь Петр Вяземский много лет спустя. По убеждению другого участника событий, они «пробудили русских людей к жизни» и позволили им определиться политически. Федор Глинка рассматривал данный исторический эпизод как «священное движение» в направлении лучшего бытия {997} . Отчасти вопрос заключался в повысившемся самосознании: те молодые офицеры очень многое пережили за крайне непродолжительный период, ежедневно заглядывая в лицо смерти, вынося тяжелейшие лишения, погружаясь в бездну отчаяния и взлетая на вершины триумфа. Они открыли для себя новое чувство солидарности друг с другом и со своими солдатами и, ведя разговоры у лагерных костров, мечтали о более честной и лучшей жизни для всех.

997

1812 god v Vospominaniakh sovremennikov, 3; Kallash, 209; F. Glinka, Pisma Russkovo Ofitsera, 154.

Но пока они давали выход высоким чувствам, такие же, но более приземленные дворяне далеко в тылу занимались устранением последствий ущерба, вызванного вторжением войск Наполеона в Российскую империю. В октябре 1812 г., сразу после ухода французов из Москвы, Ростопчин учредил особую комиссию для расследования деятельности всех остававшихся в городе во время французской оккупации лиц. В результате, удалось выявить двадцать двух человек, преимущественно иностранного происхождения, нарушивших верность царю. Их тут же отправили в изгнание, отослали в Сибирь или посадили под замок. Еще тридцать семь подозревались в службе французам, но сурового наказания не понесли. Некоторых передали гражданским судам, кого-то высекли. Аналогичные расследования проходили и в других губерниях. Всех просто оставшихся на местах во время пребывания французов допрашивали наряду с теми, кто служил противнику. Покарали в действительности очень немногих, поскольку в 1814 г., прежде чем наказания успели вступить в силу, власти объявили амнистию {998} . Подобная снисходительность отражает определенную степень облегчения – радость по поводу того, что все так легко обошлось.

998

1812 god v Vospominaniakh, perepiske i raskazakh, 84, 86; Otechestvennaia voina 1812 goda, Istochniki, etc. (2001), 3off; Hartley, Russia in 1812, 188; Iudin, III.

И самым величайшим поводом для благодушия стала пассивность крепостных, которые не использовали представлявшуюся им в результате французского нашествия благоприятную возможность дружно подняться против господ. «Похоже, именно это более всего затрагивает чувства всех русских, с коими я имел беседы на сей предмет, – отмечал Джон Куинси Адамс в дневнике 1 декабря 1812 г. – Именно этот момент вызывал у них самый большой страх, и именно потому более всего радуются здесь из-за того, что опасность миновала» {999} . Но многие как раз-таки страшились обратного.

999

Adams, II/426.

Чрезмерно восторгаясь и воздавая хвалу патриотизму крепостных, дворяне крайне побаивались, как бы чего не пришло в голову крестьянским героям, в особенности в свете появившихся у них ружей и навыков их применения. Власти издавали прокламации, призывая крестьян сдавать оружие, даже предлагая по пять рублей за ружье, но результаты оказались крайне разочаровывающими, и оружие пришлось отбирать силой. Насколько серьезно воспринималась угроза, можно судить вот по какому факту: Александр Бенкендорф, командовавший «летучим» отрядом в армии Винцингероде к северу от дороги Москва-Смоленск, получил приказ разоружать вспомогательные силы крестьян своей группы, а проявивших особую активность – расстреливать {1000} .

1000

Nesselrode, IV/118; Benckendorff, 70–1.

«Чернь привыкла к войне и видела резню, – писал Ростопчин Александру после долгого разговора с Балашовым осенью 1812 г. – Наши солдаты грабили их вперед неприятеля, и теперь, когда Бонапарт, как по всему видно, выскользнул из наших рук, было бы неплохо, пока мы готовимся к битве с ним, подумать о мерах для борьбы с вашими и отечества врагами внутри империи» {1001} . Опасения вовсе не были беспочвенными.

9 декабря, покуда остатки Grande Arm'ee брели в Вильну, взбунтовался недавно набранный в Пензенской губернии и дислоцированный в городке Инсар 3-й пеший полк ополчения. Солдаты схватили своих офицеров, избили их и проволокли по улицам, после чего взяли под стражу. Начали сооружать виселицы, собираясь вздернуть их, но поддались соблазну пограбить, а потом принялись неистовствовать. Сумевший сбежать из города офицер очутился в сельской местности, где тут же обнаружил, что крестьяне не на шутку возжаждали крови – его и местных помещиков. Мятеж охватил и другие гарнизоны Пензенской губернии, но был подавлен с помощью регулярных войск и артиллерии. [237] Как выяснилось в ходе расследования, крепостные крестьяне, ставшие ратниками, считали себя заслужившими свободу пребыванием в ополчении и бурно отреагировали, когда им разъяснили всю глубину их заблуждения [238] . Три сотни бунтовщиков по приговору прогнали сквозь строй, вследствие чего умерли тридцать четыре человека {1002} .

1001

1812 god v Vospominaniakh, perepiske i raskazakh, 84, 85.

237

Помимо 3-го пешего полка взбунтовались 1-й и 2-й пешие полки Пензенского ополчения, стоявшие, соответственно, в Саранске и Чембаре. В последнем городе бунт был подавлен военной силой, причем погибло 5 чел. Всего в декабрьских волнениях приняли участие до 7200 пензенских ратников, из которых 1112 предстали затем перед военным судом, однако серьезному наказанию подверглись только 70 (их сослали на каторгу или отправили солдатами в дальние гарнизоны). – Прим. ред.

238

пензенские ополченцы требовали приведения их к присяге, полагая, что после этого они будут уравнены в правах с солдатами и по окончании службы освобождены от крепостной зависимости. – Прим. ред.

1002

Beskrovny, Narodnoe Opolchenie, 377–86; Shishkin, 112–51; см. также: Dzhivelegov и др., V/98–101; 1812 god v Vospomina-niakh, perepiske i raskazakh, 85; Shchukin, IV/156ff, IX/82–4.

Нашествие французов изменило взгляды так или иначе затронутых им крестьян, вне зависимости, были ли они жертвами, партизанами, ополченцами или солдатами регулярных частей. Они страдали или сражались вместе с господами за одно и то же отечество, и им казалось справедливым, что те осознают и учтут данный факт.

Особенно обиженными чувствовали себя воины, призванные в ходе 1812 г. В манифесте при их наборе четко говорилось, что отчизна ждет от них защиты в тяжкий момент, когда же противника выгонят вон из страны, их отпустят назад к семьям. Вместо того им предстояло маршем пройти всю Европу, сражаться в двух кампаниях и возвратиться в Россию лишь спустя три года. На пути в Париж они видели, что крестьяне в любой из стран не только живут лучше, но и пользуются неслыханной для них самих свободой. Они ощущали себя заслужившими, как минимум, некоторого облегчения своей доли. «Мы проливали кровь, а теперь они хотят, чтобы мы вернулись и проливали пот, работая на господ! – негодовали русские ратники в разговорах между собой. – Мы спасли отечество от тирана, а теперь хозяева хотят тиранить нас!» {1003}

1003

Dzhivelegov и др., V/104.

Когда пришло время для армии начать длинный марш из Парижа на родину, многие поступали вполне разумным образом. «В первую ночь на стоянке сбежали двенадцать наших лучших солдат, а во вторую – еще больше, так что за трое суток марша рота потеряла пятьдесят человек», – писал капитан A. K. Карпов {1004} . И его опыт вовсе нельзя считать исключительным. Приходилось принимать особые меры, а не то армия чего доброго и вовсе бы растаяла на пути домой.

Молодой Пушкин, тогда учившийся в Царскосельском лицее под Санкт-Петербургом, написал посвященную возвратившемуся из Парижа Александру оду, полную радости и предвкушения чего-то особенного в будущем. Он выражал воодушевление поколения, надеявшегося на преобразование страны царем. Для них события последних двух лет послужили толчком к духовному пробуждению, они верили в способность России, оправдав их ожидания, пойти путем слома разделявшей нацию иерархии. И в то время как будущие реформаторы по большей части отметали иноземные ценности, в особенности французские, они, тем не менее, представляли себе определенный процесс возрождения, который превратит Россию в прогрессивное либеральное государство.

1004

Kallash, 224.

Унизительные поражения в ходе нашествия и осквернение их страны французами отозвались глубинной реакцией во всем русском обществе, принявшемся искать утешение и источник сил в собственной истории и традициях. Этническая мода, музыка и танцы вторглись во дворцы аристократии. Граф Остерман-толстой дошел до того, что велел ободрать французский декор главной спальни своего дворца в Санкт-Петербурге и заменить его неотесанными бревнами, создав некую имитацию русской крестьянской избы. Однако подобные экстравагантные проявления вовсе не обязательно служили прелюдией к изменению отношения к самому народу – то есть фактически к крестьянам.

В то время как творцы увековечивали образ патриота в шинели простого солдата на картинах и гравюрах, когда он становился героем поэм и рассказов и даже, по крайней мере, одной популярной пьесы, где крестьянин дорос до офицерского звания, все эти благостные порывы совершенно никак не влияли на действительность. Победа победой, а крепостным предстояло вернуться на свои прежние места и приступить к работе. Все возвращалось на круги своя и не только в отношении крестьян. Например, когда вдруг выяснилось, что улан, заслуживший Георгиевский крест за храбрость, еврей, ему запретили носить награду {1005} .

1005

Davidov, 138.

В русском обществе большинство людей рассматривало события 1812–1814 гг. не как импульс к возрождению, а как божественное оправдание существующего устройства русского государства, каковое одно виделось достойным по воле Всевышнего исполнять Его волю в борьбе против зла революционной и наполеоновской Франции. И сам царь, распрощавшись с юношеским либерализмом, лелеял теперь подобные мысли и взгляды. Довольно реформ. На деле система сделалась даже более реакционной, чем прежде. Когда Денис Давыдов попытался опубликовать мемуары с рассказами о достославных деяниях войны, текст его искромсали цензоры, а книга годами не могла выйти в свет. До героев 1812 г. стало постепенно доходить очевидное: выполнив положенный долг, им теперь полагается жить дальше так, словно ничего не случилось.