1917 год. Распад

Выступление генерала было весьма эмоциональным. Он призывал к единению и защите Отечества: «Я думаю, что нельзя выбрать более удобного и неотложного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье, чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва нет победы, без победы нет спасения, нет России. Вот почему я особенно приветствую вас, пришедших к большой и трудной работе. В этом громадная и заманчивая программа нашей деятельности: восстановить дисциплину; слить в единое целое то, что составляет русскую армию, то есть офицеров и солдат; перебросить сначала крепкие мостки, а потом засыпать совсем ту пропасть, которая разъединила офицера и солдата, и снова обратить их в прежнюю силу русского воинства. Еще так недавно, скажем – вчера, офицеры и солдаты дружно шли бить врага, дружно и согласно жертвовали всем, что у них есть, для блага родины. И думается мне, что большинство съезда так и поняло свои задачи. Найдутся, как всегда, иначе мыслящие, ставящие иные цели. Об этом я должен сказать, потому что в получаемых мною письмах, подписанных и неподписанных, касающихся настоящего съезда, говорится, о том, что он вреден и опасен, что он уширит ту пропасть, о которой я только что сказал. Но ведь идеал наш, это – слияние офицеров и солдат в одну дружную семью, в один общий союз. Чтобы достигнуть этого идеала, надо преодолеть тяжелый путь, нужно много поработать. Где же провести этот труд, как не на таком съезде, который составит первый этап на пути к достижению заветной цели – к слиянию всех воинов в одно дружное целое, готовое беззаветно выполнить свой долг. Наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат для того, чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами. Устраните ту рознь, которая искусственно посеяна в вашей семье. Я читаю в письмах, что задачи съезда не таковы: ведь политика охватила нас полностью, и нужно прежде всего определить нашу политическую платформу. В настоящее время это общая болезнь: хотели бы всех граждан России поставить на платформы и платформочки, чтобы инспекторским оком посмотреть, сколько стоит на каждой из них. Что им за дело, что масса армии с восторгом приняла новый порядок и новый строй. Частности будущего устройства принадлежат учредительному собранию. Мы же все должны объединиться на одной великой платформе: “Россия в опасности”. Нам надо как членам великой армии спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе»⁴⁹.

После этой речи Алексеев немедленно стал мишенью критики революционно настроенных газет⁵⁰. Между тем столь желанного для него единства относительно возможных действий на съезде не было. Делегаты раскололись на две группы. 163 человека образовали блок, выступивший за создание общевоинского союза, в который вместе с офицерами вошли бы и солдаты. Разногласия сразу же приобрели очень острый характер. Они лишь усиливались тем, что на съезде в качестве слушателей присутствовали и солдаты, которые шумно выражали свое отношение к тому, о чем говорили депутаты⁵¹. Среди последних все больше набирало силу здоровое самосохранительное начало. В частности, делегаты единодушно выступили в защиту Алексеева от нападок и искажений «крайне левых газет по поводу его речи на открытии съезда»⁵².

Тем временем преемник Гучкова на посту военного министра явно надеялся оседлать настроения тыла. В этом он надеялся на помощь социалистов всех стран и направлений. По России разъезжала делегация французских социалистов во главе с Альбером Тома. 7–9 (20–22) мая его шумно приветствовала Москва. Тома встречался с городскими властями, представителями Земгора и ВПК, посетил местный совет солдатских депутатов, собрание офицеров, митинг-концерт в Большом театре, устроенный Бундом. Везде его ждали самые бурные и самые дружественные встречи⁵³. Настроения в поддержку нового Временного правительства были сильными и, как могло показаться, достаточно устойчивыми. Мобилизовать эмоции и направить их в необходимое для себя русло – вот та задача, которую ставил перед собой Керенский.

Ему, очевидно, казалось, что он может рассчитывать на достижение этой цели. Керенский был высококлассным демагогом, так и не сумевшим понять разницу между думской аудиторией и страной. 9 (22) мая 1917 г. новый военный и морской министр посетил Гельсингфорс, где посетил ряд судов и частей, встретился с представителями флота и адмиралом Максимовым. Керенского бурно приветствовали. Под бурные аплодисменты он сообщил, что если ранее он был единственным представителем демократии в правительстве, то теперь их количество значительно возросло. Понятие «демократ» и «социалист» были уже тождественны. Керенский продолжал: «Товарищи, оставаясь социалистом, я взял на себя обязанности военного и морского министра. Взял, потому что в настоящее время борьба на фронте – это та же самая революционная борьба»⁵⁴.

«Я теперь спокоен, – говорил министр. – Мы увидели русский народ. Русская демократия и все, кто с ней, могут спокойно смотреть в будущее, так как мы доказали, что созрели для гражданственности. При старом режиме русская демократия и русская свободная мысль была под каблуком самодержавия, но все это время мы жили интересами государства, болели и плакали кровавыми слезами о гибели страны. Мы спокойными рядами один за другим шли, если нужно было, на смерть, но мы знали также, что русский народ должен перейти от азиатского самодержавия в семью европейских народов. Мы сознательно тянули его туда. Сейчас, когда мы притянули его, мы хотим его дело укрепить, так как создаем не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова»⁵⁵.

Вслед за Керенским к собравшимся обратился Максимов: «Граждане, военные и рабочие! Можете ли вы обещать министру без погон, министру из рабочих, что вы будете исполнять его приказы лучше, чем исполняли приказы министров, генерал-адъютантов царя?» Из зала закричали «Обещаем!»: судя по всему, участники встречи были весьма довольны друг другом⁵⁶. Зал клялся защитить свободу и республику, кричал «Ура!», депутаты передавали в президиум для Керенского Георгиевские кресты «в знак преданности и уважения». Тот принимал их с благодарностью⁵⁷. В тот же день министр вернулся в Петроград и провел встречу со 2-м Балтийским экипажем. И здесь его ждали овации⁵⁸.

Картина была впечатляющей: казалось, новый военный и морской министр явно мог опереться на новую дисциплину, новую армию и новый флот. Впрочем, так только казалось. Не все было так просто. В Гельсингфорсе, в частности, министру задали вопрос относительно того, когда же будут опубликованы секретные договоры России с союзниками, на что тот ответил уклончиво. Керенский заявил, что эти документы должны быть преданы публичности всеми одновременно, в результате чего сразу же был выставлен большевиками противником открытой и честной политики⁵⁹.

Одним из первых шагов Керенского на воинском поприще стала публикация «Декларации прав солдата» 10 (23) мая. 11 (24) мая она была введена приказом министра по армии и флоту. Некоторые ее положения звучали как весьма похвальная декларация, как, например, статья 8: «Взаимоотношения военнослужащих должны основываться при строгом соблюдении воинской дисциплины на чувстве достоинства граждан свободной России и на взаимном доверии, уважении и вежливости». При этом статья 9, отменявшая обязательную ранее словесную этику армии, вводила вместо нее новую, иногда звучавшую странно для все еще воевавшей армии. Так, например, вместо старорежимного «так точно» предполагалось отвечать «да» или «постараемся»⁶⁰. Последняя форма ответа отнюдь не предполагала категоричности при выполнении отданного приказа. Документ, фактически заменявший Устав, стал новым, довольно мощным ударом по сторонникам сохранения дисциплины, но тем не менее недовольство Керенским слева постепенно нарастало.

Эффект «Декларации…» был недолговечен, ее содержание не удовлетворяло и большевиков. Им была нужна безбрежная демократия. «Выборные войсковые комитеты, – писал в «Правде» 16 (29) мая Г Зиновьев в статье с показательным названием “Декларация прав или декларация бесправия.

Вниманию солдат”, – имеют право внутреннего самоуправления. Это хорошо. Но выбирать своих начальников солдаты не имеют права. А между тем без этого говорить о демократической армии просто смешно. Какая же это декларация прав? В этом самом важном, самом больном вопросе это декларация бесправия для солдат и декларация прав для командиров… Обидно и больно читать важнейшие пункты “декларации прав”. Не это называется демократизировать армию, гражданин Керенский»⁶¹. Очевидно, с последним доводом Зиновьева Керенский был согласен.

Он готовился к снятию одиозного для большевиков и для себя Главковерха. С приходом Керенского в Военное министерство значительно ускорилось принятие положения о военных комиссарах в армии. Оно было разработано Петросоветом еще в апреле, но тормозилось Ставкой. Разумеется, Алексеева не могли устроить такие положения, как неподконтрольность комиссаров военному командованию и Военному министерству (только Петросовету). Теперь «Положение.» было принято военным министром и направлено в Ставку для исполнения. Комиссар назначался по согласованию с Военным министерством, но оставался в подчинении Петросовета⁶².

Аппарат, который интриган нового государственного порядка явно собирался использовать для контроля над армией, был создан. Оставалось только одно – показать себя подчиненным. На следующий день после издания «Декларации прав солдата» «министр из рабочих» проезжал через Могилев по пути на фронт. Почему-то поезд Керенского прибыл в этот город в 5 часов утра и на встречу с собой, в поезд, «заложник демократии» пригласил только начальника штаба Ставки – генерала Деникина. Впрочем, разговор был почти бессодержательным, за исключением одного. Так же, как и Гучков, Керенский начал с желательности чистки верхов армии, назвав прежде всего имена генералов Гурко и Драгомирова. В Ставке воцарилось напряженное ожидание. Оно было небезосновательным⁶³.