1937. Заговор был

Смутные события так не проясненного и ныне «заговора Тухачевского» 1923–1924 гг. завершились тем, что Сталину и «тройке», победившей Троцкого, удалось «победить» и Тухачевского. 6 марта 1924 г. его, так или иначе, удалось лишить войск Западного фронта и перевести 2-м помощником начальника Штаба РККА. Конечно, это было не только должностное понижение, но и лишение Тухачевского (на всякий случай) возможности влиять на политические дела, что он мог делать, имея в своем распоряжении войска Западного фронта. Вскоре началась и «чистка» всего ближайшего окружения Тухачевского, о чем уже достаточно много писалось.

Однако Тухачевский не остался полностью в стороне от политических страстей и во второй половине 20-х гг. Арестованный в октябре 1936 г. С. Кавтарадзе, обвинявшийся в принадлежности к грузинскому центру троцкистской организации, в своем заявлении на имя наркома Н.И. Ежова от 8 марта 1937 г. сообщал об одном факте, относившемся еще к 1927 г.

«В конце 1927 года, — писал он, — я был на квартире Белобородова, где тогда проживал Троцкий и где собирались главари троцкистской оппозиции. Застал там Белобородова, Троцкого, Сосновского, Раковского. После туда же пришли Муратов и Смирнов И.Н. Точно не помню, но один из последних сказал: «Я говорил с Тухачевским по вопросу о наших делах, борьбы с руководством партии, и Тухачевский заявил: «Вы дураки, раньше нужно было поговорить с нами, с военными, мы сила, мы все можем, а вы действуете самостоятельно». Эту фразу я помню совершенно точно. Помню также, что это сообщение вызвало одобрение». Сыграло ли это сообщение какую-либо роль в «деле Тухачевского», сказать трудно. Оно более ничем и никем не подтверждается. По крайней мере, в опубликованных следственных и судебных материалах по известным политическим процессам 1937 и 1938 гг. этот факт не фигурирует и в показаниях подсудимых отсутствует. Однако он вполне правдоподобен. Особенно если учесть, что И.Н. Смирнов хорошо знал Тухачевского по 5-й армии еще с 1919 г. Он вполне мог, зная Тухачевского, вести с последним такой разговор.

О «заговоре Тухачевского», сведения о котором оказались в распоряжении ОГПУ в августе — сентябре 1930 г. из так называемого «дела Какурина — Троицкого». Поэтому не буду вновь останавливаться на его деталях. Ограничусь лишь той информацией, которая не была задействована в моих предшествующих книгах.

Летом 1930 г., по свидетельству указанных выше близких к Тухачевскому Н.Е. Какурина и И.А. Троицкого, в обстановке очередного обострения внутрипартийной борьбы во властной элите СССР, Тухачевский, как и на рубеже 1923–1924 гг., занял выжидательную позицию и готов был к взятию в свои руки власти в стране и установлению военной диктатуры при крайнем обострении политической ситуации, в случае, к примеру, убийства Сталина кем-либо из представителей оппозиции. Тогда это «дело» вроде бы разрешилось благополучно для Тухачевского после проведения очной ставки между ним и свидетельствовавшими против него лицами. «Мы очную ставку сделали, — вспоминал об этом деле Сталин на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — и решили это дело зачеркнуть». Эта очная ставка была проведена 23 октября 1930 г. Но не она решила благополучный для Тухачевского исход дела. «Мы обратились тогда к тт. Дубову (Дубовому. — С.М.), Якиру и (в стенограмме пропуск, однако в соответствующих документах значится Гамарник. — С.М.), — продолжал Сталин, — «Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?» Все трое сказали: «Нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно». Однако, судя по следующим репликам Сталина, на указанном заседании Военного совета не все так гладко оказалось с мнениями указанных военачальников — Якира, Гамарника и Дубового. «Я больше верил Дубову (Дубовому. — С.М.), — признавался почти семь лет спустя Сталин. — Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага».

Следовательно, если Якир и Гамарник выразили однозначное сомнение в достоверности показаний Какурина и Троицкого и антисоветских замыслах Тухачевского, то Дубовой колебался и высказал какие-то соображения, компрометировавшие Тухачевского как человека, связанного с антисоветскими элементами. «На очной ставке, — продолжал Сталин комментировать позицию Дубового, — он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали». Щаденко уточнил: «Да, в протоколе Троицкого». Значит, главные компрометирующие Тухачевского показания давал не Какурин, а Троицкий. Поэтому и судьба его сложилась, по крайней мере первоначально, гораздо благоприятнее, чем у Какурина, осужденного на 10 лет тюремного заключения.

Еще одно небольшое, но существенное уточнение, касающееся этого «дела», дал Ворошилов. «Это было в 1929–1930 гг.». Сведения об этом «заговоре Тухачевского» и «деле Какурина — Троицкого», содержащиеся в известной «Справке по проверке обвинений», даются таким образом, что складывается впечатление, что показания Какурина и Троицкого, арестованных в середине августа 1930 г., против Тухачевского были даны ими случайно, в ходе следствия. На самом деле, и об этом знал (тогда или узнал потом) Ворошилов, «дело» это началось еще в 1929 г.

Во-первых, известную ныне «секретную сотрудницу» ОГПУ О.А. Зайончковскую (дочь известного русского генерала A.M. Зайончковского, также сотрудничавшего с советскими спецслужбами) опрашивали о Тухачевском и его настроениях еще в декабре 1929 г… Но на 1929 г. указывает и вдова Тухачевского (в 1940 г.). «Еще в 1929 году, — показывала она на допросе, — в беседе с мужем Тухачевским последний рассказал мне, что имел неприятность через Троицкого Ивана Александровича и Какурина Николая Евгеньевича, преподавателей Академии им. Фрунзе. Неприятность эта заключалась в том, что при аресте Какурина был якобы обнаружен список какой-то организации, в котором имелась фамилия Тухачевского, но в этот список Тухачевский был внесен якобы без его согласия и ведома. Этот вопрос разбирался в ЦК ВКП (б), и Тухачевский смог доказать, что он ни в чем не повинен и ни к чему не причастен». Возможно, что в датировке (1929 г.) арестованная и осужденная вдова Тухачевского просто ошиблась. Известно, что и Какурин, и Троицкий, как выше уже говорилось, были арестованы в августе 1930 г. Однако само это «дело», касавшееся прежде всего возможной политической нелояльности Тухачевского, зародилось, пожалуй, еще в 1929 г.

Известно, что по результатам проверок 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо». Однако похоже, что ни у Сталина, ни у руководства ОГПУ подозрения и политическая настороженность в отношении будущего маршала так и не исчезли.

В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым он до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.

Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших, так или иначе, против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др.» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, «заговорщики» выясняли: «А какое настроение у Тухачевского?» Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова отвечал: «О настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался». В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?» Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал». Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском?» — задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, — отвечал арестованный, — что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г.». Эйсмонт на эти показания Попонина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню».

В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского, и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А. Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.

Однако, начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих реальных военных средств воздействия на политику, перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга, можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную ей оппозицию. Можно было под «именем- знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал, в частности в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931-го и по 1937 г., представляли другие, новые «военные вожди».

«Новые вожди» Красной армии: Гамарник, Якир, Уборевич

К 1935–1936 гг. Тухачевский, сохраняя репутацию самого авторитетного военного специалиста в СССР и в Красной Армии, однако, уже не имел ни влияния, ни власти, ни политической, ни военной, какой он пользовался в 20-е гг., особенно в первой их половине. Политическое значение Тухачевского сохранялось, а в 1935–1936 гг., пожалуй, и значительно возросло из-за его популярности на Западе. Для Запада это была единственная приемлемая политическая фигура в качестве альтернативной не только Сталину, но и вообще «большевизму». Он считался единственным настоящим «небольшевиком» в «большевистской России». Для кого-то он был «русским Наполеоном», для кого-то — «русским Монком», для кого-то — «русским Муссолини», но только с этой личностью, как полагали в СССР и как было, в общем-то, и на самом деле, на Западе могли связывать надежды на реальное политическое перерождение «русского коммунизма», его скорое или постепенное уничтожение. Его считали карьеристом, политическим оппортунистом и некоммунистом.