1977. Кошмар Чапелтауна
Шрифт:
Я остановился на газоне у высаженных в ряд деревьев и заглушил двигатель.
Она рванулась к двери.
Я схватил ее за руку.
– Ка Су Пен, пожалуйста. Я не собираюсь делать тебе ничего плохого.
– Тогда отпусти меня. Ты меня пугаешь.
– Пожалуйста, я могу тебе помочь.
Она открыла дверь, опустила одну ногу на траву.
– Пожалуйста.
Она обернулась и посмотрела на меня: черные глаза на лице призрака, маска смерти из живой плоти.
– Чего ты хочешь?
– Садись назад.
Мы вышли из машины и встали посреди ночи, глядя друг на друга поверх крыши, два белых привидения, мертвенные, бледные, черноглазые – маски из плоти. Она взялась
– Подожди, – сказал я и обошел вокруг машины, держа одну руку в кармане. Я смотрел на нее, она – на меня, луна – в деревьях, деревья – в небе, небо – в черном аду, там, высоко-высоко, глядит вниз, вниз на спортивную площадку, на площадку, где дети играют, а их отцы убивают их матерей.
Я подошел к ней сзади и открыл заднюю дверь.
– Садись.
Она села на краешек заднего сиденья.
– Ложись.
Она легла на черную кожу.
Я расстегнул ремень, стоя у двери.
Она наблюдала за мной, потом подняла задницу и спустила свои черные колготки и белые трусы.
Я поставил колено на край сиденья. Дверь была по-прежнему открыта.
Она задрала черное платье и потянулась ко мне.
И я отымел ее на заднем сиденье, и кончил ей на живот, и стер сперму рукавом с изнанки ее платья, и держал ее там, держал в объятиях, пока она плакала, там, на заднем сиденье моей машины, ее колготки и трусы болтались на одной ноге, там, в ночи, под юбилейной луной, я глядел в бордовое небо, освещенное фейерверком и факелами, и когда очередная беззвучная ракета полетела, крутясь, к земле, она спросила меня:
– А что значит этот юбилей?
– Это иудейская традиция. Раз в пятьдесят лет наступает год освобождения, это время отпущения и прощения грехов, конец раскаяний, то есть – время праздника.
– Ликования?
– Ну да.
Я отвез ее назад, в ее квартиру. Мы припарковались у дома, в темноте, и я спросил:
– Ты меня прощаешь?
– Да, – сказала она и вышла из машины.
Десять фунтов остались лежать на приборной доске.
Я поехал обратно в Лидс с ощущением тепла в животе, какое бывало у меня, когда я отвозил домой свою невесту и уезжал, а она стояла на пороге и махала мне, и ее родители тоже, вот тогда, вечность назад, двадцать пять лет тому назад, в животе было тепло.
Сияние.
Я не торопился подниматься по лестнице, я не торопился встретиться с ними.
Я повернул ключ в замке и прислушался, зная, что я никогда не смогу ее сюда привести.
За дверью звонил телефон.
Я открыл ее и снял трубку.
– Джек?
– Да.
– Это Мартин.
– Что тебе нужно?
– Я о тебе беспокоюсь.
– Не стоит.
Я проснулся в самый темный час беззвучной ночи. Фейерверки погасли. Я был весь мокрый от пота.
Поцелую тебя – ты проснешься.
Я проснулся, чтобы почувствовать нежность ее поцелуев на моем лбу, чтобы увидеть ее, сидящую на краю кровати с раздвинутыми ногами, чтобы услышать ее колыбельную.
Трахну тебя – ты уснешь.
Я проснулся, чтобы снова провалиться в сон.
Темные задыхающиеся улицы, ухмыляющиеся задние дворы, окруженные безмолвными камнями, погребенные под черными кирпичами, через подворотни и переулки, где не растут ни деревья, ни трава, ногу на кирпич, кирпич на голову, это дома, которые построил Джек.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Мэри-Энн, Энни, Лиз, Кэтрин и Мэри, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:
– Там, где вы ищите одного – двое, где двоих – трое, где троих – четверо.
Кошмарное место, злобное сплетение трущоб, скрывающих грязные человеческие страстишки, где мужчины и женщины питаются джином, где чистые воротнички рубашек – невиданное неприличие, где у каждого жителя синяк под глазом, и никто никогда не расчесывает волосы.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Тереза, Джоан и Мари, взявшись за руки, вокруг шелковицы, припевая:
– Там, где вы ищите четверых – трое, где троих – двое, где двоих – один, и так далее.
Недалеко от сердца есть узкий дворик, тихая улочка с широкими воротами, в них есть маленькая калиточка, ею пользуются, когда ворота заперты, хотя на самом деле их каждый час отворяют; согласно свидетельству граждан, проживающих неподалеку, вход во дворик редко бывает закрыт.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Джойс, Анита и Ка Су Пен, взявшись за руки, под шелковицей, шепчут мне на ухо:
– Но вы ведь и сами это знаете.
Справа и слева – глухие стены длиной в восемнадцать – двадцать футов, тянущиеся от самой улицы. Благодаря им после захода солнца во дворе царит полная темнота. Единственным источником света является окно, расположенное в глубине «Клуба рабочих», который занимает все здание, стоящее справа, а также несколько уже не существующих лоджий.
Площадка для игр и приключений.
Лютики-цветочки у меня в садочке.
Я чувствую рукой холодный металл ворот, смотрю в упор на двор, погруженный во мрак. Кэрол приглашает меня войти.
Площадка для игр и приключений.
В упор.
Из огня да в полымя:
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Воя: Трахну тебя – ты уснешь.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Воя: Поцелую тебя – ты проснешься.
Визжа: ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ, ОН ИДЕТ.
Из того да в это, из этого да в то, и обратно.
Рассвет, стук почтового ящика, письмо на коврике.
ОН БЫЛ ЗДЕСЬ.
Снова.
Часть третья
Боже, храни королеву
Джон Шарк: Следующий звонок.
Слушатель: Я просто хочу сказать, что она – хорошая королева, она – сама Британия.
Джон Шарк: И это все?
Слушатель: Да.