2134: Элемент

Когда убитых клонов убрали, Никлас с нескрываемым удовольствием принялся за еду, отдавая должное мастерству повара. Оберхойзер на контрасте вяло ковырялся в тарелке, переваривая все только что случившееся и заметно при этом нервничая, покрывшись потом. Никлас его понимал — в такой ситуации он и сам бы заметно нервничал. С другой стороны, Никлас и вивисектором никогда бы не стал, так что вряд ли бы в такой ситуации оказался бы.

— Доктор, скажите, а как вы относитесь к справедливости? — поинтересовался Никлас, откладывая последнюю тонкую кость от порции великолепно приготовленных ребрышек, буквально таящих во рту.

— Сч-ч-читаю, что справедливость — это торжество закона.

Оберхойзер не сразу справился с голосом — пока Никлас ел, он заметно перенервничал. Но смотрел прямо, не опуская взгляд. Заметно злясь при этом — похоже, понемногу начиная в уме прокручивать варианты как и кому он будет жаловаться на действия столь много возомнившего о себе специального агента Особого Отдела, устроившего здесь самодеятельность.

— Хм, интересно. Первый раз слышу такую интерпретацию справедливости. А какого закона, божьего или человеческого? — поинтересовался Никлас, тщательно вытирая пальцы, жирные после ребрышек.

— Законов государства, конечно же!

— Ну да, ну да, — покивал Никлас. — А я вот все же бы хотел поговорить с вами о другом. Слышали, наверное, из Евангелия: когда сын человеческий придет со своими ангелами, тогда он воздаст каждому по делам его. Получается, что в божьих законах есть прямой запрос на справедливость?

— Чушь! Ерунда! — Оберхойзер вспылил и даже хлопнул ладонью по столу.

— Не очень понял, что здесь чушь?

— Вы верующий?

— О нет-нет, что вы, я разве похож на верующего? С религией я разошелся много лет назад! — эмоционально взмахнул руками Никлас, видя, как разглаживаются черты взъярившегося было доктора.

— Я давно разошелся с религией, более того — с детства я поклонник творчества Артура Кларка. Слышали о таком писателе?

— Молодой человек, в иной ситуации я мог бы счесть оскорбительным подобный вопрос.

— Прошу простить, просто как иллюстрация сравнения, — примиряющееся поднял руки Никлас. — Так вот, Артур Кларк, как вы наверняка знаете, был атеистом и считал все формы организованной религии худшей формой «вируса разума»…

Никлас говорил и видел, как доктор удовлетворенно кивает.

— Так вот, я это к чему. С момента поступления на опричную службу я получил доступ ко многим закрытым документам. И вот недавно в журнале столетней давности прочитал интервью сэра Артура, где в частности были такие слова: «Одна из величайших трагедий человечества заключается в том, что мораль была захвачена религией»

— Без сомнений, — легко согласился доктор. — Сэр Артур был умным человеком, одним из…

— Еще сэр Артур сказал, — перебил Оберхойзера Никлас. — Еще сэр Артур сказал, что основа морали на самом деле очень проста и вообще не требует религии. И звучит она так: «Не делай никому того, чего не хотел бы, чтобы делали тебе».

После этих слов наступило полное молчание. Никлас с замершей на лице полуулыбкой смотрел в окаменевшее лицо Оберхойзера, который явно осмыслял услышанное. Женевьева — которая так и сидела за столом с закрытым скотчем ртом, взглядом показывала, что тоже хочет принять участие в разговоре. На ее взгляды Никлас, впрочем, внимания старался не обращать.

— Вот о чем и веду речь, — взял Никлас аппетитно выглядящий круассан с большого блюда. — Я же не зря спросил вас о справедливости. Получается, что и в религии — вплоть до самых крайних форм обскурантизма «око за око», так и в образованном просвещении в высшей его форме прогрессивности, а мы думаю можем считать труды сэра Артура именно этой самой формой, есть запрос на справедливость. Так ведь, доктор?

— Николай Андреевич, мне хочется знать, к чему именно вы ведете.

— Александрович.

— Что?

— Да не важно, — махнул надкушенным круассаном Никлас. — Вы не волнуйтесь, доктор. Мое мнение о справедливости никого не интересует — как бы я к вам не относился внутренне, называя мысленно вивисектором или душегубом, например — это же надо, детей потоком на лабораторном столе убивать во имя собственных амбиций, у меня есть прямой приказ и я готов его выполнить. Вы в жерновах государственной машины, так что ваше будущее уже предопределено. Сейчас Женевьева фон Хоффман примется вершить свою месть, делая это с патетической речью на устах, я попытаюсь ее остановить и убью в процессе, а вы вернетесь к приятной беззаботной жизни, забыв случившееся сегодня как страшный сон… кстати, попробуйте съесть еще вот этих мягких французских булок, рекомендую. Удивительно, насколько вкусные.

— Это круассаны, — машинально поправил Оберхойзер.

— Я знаю. А это панграмма.

— Что?!

Похоже, доктор уже начинал терять самообладание — последний вопрос прозвучал резким вскриком. Машинально поправив Никласа про круассаны, он только сейчас начал понимать смысл только что им сказанного.

— Панграмма. Короткий текст, использующий все буквы алфавита, не повторяя их. Съешь ещё этих мягких французских булок, да выпей чаю — фраза для проверки шрифтов, которая будучи отображенной на экране показывает, как будут выглядеть все буквы в написа…

— Что вы несете!?

— Я? Сейчас я несу тяжкое бремя вершителя судеб, как бы это патетически не звучало. Причем, могу даже под запись сказать, что предпочел бы просто носить пулемет, но увы, увы… Доктор, ладно, да не нервничайте вы так. Я просто поддерживаю разговор, не о погоде же беседу вести. Или вы предпочитаете ждать развязки событий в молчании? Женевьева, вы вот что думаете? — обернулся Никлас к привязанной к стулу девушке.

— У-у-у-у, у-уу, уу-у-у-уу, — промычала она, взглядом определенно пытаясь сказать что-то Никласу, но он не совсем понял, что именно.

— Ну, я так и думал, — согласно кивнул Никлас Женевьеве, оборачиваясь к Оберхойзеру. — Учитывая анамнез, диагноз очевиден: у пациента заклеен скотчем рот, поэтому речь невнятная, слов не разобрать. Доктор, так что насчет справедливости, вам есть что сказать?

Действие стимулятора понемногу проходило, оставляя за собой расслабленное состояние эйфории. Еще два флакона с эликсиром у Никласа было наготове, но пока ситуация к его приему не располагала, все шло, как и планировалось — по тому плану, что предлагала ему Женевьева недавно. Принимать или нет этот план Никлас рассчитывал по итогу разговора с Оберхойзером, но выводы сделал, пусть больше основанные на эмоциях, сразу после того, как девушка получила пощечину вместо приветствия. Подействовало вместо тысячи слов, даже никакой сделки с совестью не потребовалось для того, чтобы принять предложение Марии Островской о том, чтобы посодействовать торжеству справедливости.

Оберхойзер между тем на вопрос Никласа не отвечал. Услышав недавно о себе прямую характеристику и увидев истинное отношение гостя, он молчал, явно находясь в процессе лихорадочного осмысления ситуации. Периодически косясь на лежащий на белоснежной скатерти пистолет. Никлас же поглощал уже третий круассан. Мягкие, воздушные, просто незаметно залетали.

— Николай Андреевич, хочу поинтересоваться… — наконец подал голос Оберхойзер.

— Александрович.

— Что?

— Николай Александрович. Но вы можете называть меня просто: «молодой человек», так не будете меня раздражать тем, что отчество уже второй раз путаете.