2666

Естественно, Амальфитано составил себе хорошее мнение об Арчимбольди, впрочем, это его мнение и близко не походило на обожание, с каким литературоведы относились к немецким авторам. Амальфитано, к примеру, считал одинаково талантливыми Гюнтера Грасса и Арно Шмидта. Когда литературоведы поинтересовались, кто первым, он или издатели, захотел перевести «Неограниченную розу», Амальфитано сказал, что, кажется, это издатели из того аргентинского издательства вышли на него. В то время он переводил все что придется, а еще и подрабатывал корректором оттисков. Издание, насколько он знал, было пиратское, хотя решил он так гораздо позже и не мог подтвердить свое предположение.

Когда литературоведы, уже значительно смягчившись в отношении своего гида, спросили, что он делал в 1974 году в Аргентине, Амальфитано посмотрел на них, посмотрел в свою маргариту и сообщил тоном, в котором читалось «сколько можно повторять одно и то же»: в 1974 году он уехал в Аргентину, так как был вынужден покинуть родную землю из-за государственного переворота в Чили. Потом попросил прощения за излишне пафосную фразу. «Все приклеивается»,— сказал он, но литературоведы не придали ровно никакого значения этой последней фразе.

— Эмиграция — это, наверно, очень тяжело,— понимающе кивнув, сказала Нортон.

— На самом деле,— отозвался Амальфитано,— сейчас я на это смотрю как на вполне естественное явление: эмиграция на свой лад обнуляет судьбу. Или то, что обычно называют судьбой.

— Но ведь изгнание,— вмешался Пеллетье,— это же неустроенность, разрыв привычных связей и прыжок в неизвестность, и все это переживаешь не по разу. Как тут совершить что-нибудь важное? Трудно ведь…

— Вот в этом и заключается,— ответил Амальфитано,— обнуление судьбы. Еще раз прошу прощения.

Следующим утром они обнаружили Амальфитано в холле гостиницы. Если бы не чилийский преподаватель, они бы точно поделились подробностями своих ночных кошмаров, и кто знает, что еще там могло выплыть на поверхность. Но Амальфитано приехал, и все четверо пошли завтракать и планировать день. Они сидели и рассматривали одна за другой все возможности. Во-первых, было ясно: Арчимбольди не приходил в университет. По крайней мере, он точно не посетил филологический факультет. В Санта-Тереса не было немецкого консульства, так что любые движения в эту сторону можно с чистой совестью прекратить. Они спросили у Амальфитано, сколько в городе гостиниц. Тот ответил, что не знает, но может это уточнить сразу после завтрака.

— Каким образом? — удивился Эспиноса.

— Спрошу у администратора,— ответил Амальфитано.— У них должен быть полный список гостиниц и мотелей в городе и окрестностях.

— Точно,— кивнули Пеллетье и Нортон.

За завтраком они вернулись к главному вопросу: зачем, почему Арчимбольди приехал сюда? Тут Амальфитано наконец узнал, что никто и никогда не встречался с Арчимбольди лично. Это ему показалось — он и сам не понимал почему — смешным, и он спросил: зачем искать Арчимбольди, если совершенно ясно — тот не хочет, чтобы с ним встречались. «Ну мы же творчество его изучаем»,— ответили литературоведы. Ведь он умирает, и несправедливо, чтобы лучший немецкий писатель XX века отошел в мир иной, так и не поговорив с теми, кто лучше всех понимал его творчество. «Потому что мы хотим уговорить его вернуться в Европу»,— сказали они.

— Я думал,— ответил Амальфитано,— что лучший немецкий писатель этого века — Кафка.

Критики тут же уточнили: хорошо, пусть будет лучший немецкий писатель послевоенного периода или лучший немецкий писатель второй половины XX века.

— А вы читали Петера Хандке? — поинтересовался Амальфитано.— А Томаса Бернхарда?

— Ага-а-а! — вскричали критики.

И до самого конца завтрака беспощадно атаковали Амальфитано, пока тот не превратился в кого-то вроде Перикильо Сарньенто [7], паршивого попугая, вспоротого от горла до паха и без единого перышка.

У стойки администратора им выдали список городских гостиниц. Амальфитано предложил обзванивать их из университета, раз уж у них сложились отличные отношения с Герра, точнее, вот так: Герра испытывал к литературоведам глубокое, прямо до дрожи, благоговение, впрочем, несвободное от тщеславия и кокетства; правда, тут нужно было бы добавить: за кокетством и благоговением скрывалась хитрость — благорасположение Герры возникло не на пустом месте — такова была воля ректора Негрете,— и Амальфитано прекрасно понимал, что к чему: Герра хотел выжать все, что можно, из приезда сиятельных ученых из Европы, и его можно было понять: будущее сокрыто, и никто не знает наверняка, когда жизненный путь извернется и в каких дотоле незнакомых местах окажется идущий по нему. Но литературоведы отказались от приглашения позвонить из университета и воспользовались телефонами в номерах, записав расходы на свой счет в гостинице.

Чтобы выиграть время, Эспиноса и Нортон звонили из номера Эспиносы, а Амальфитано и Пеллетье — из номера француза. Спустя час результаты обзвона оказались более чем плачевны. Нигде, ни в какой гостинице не останавливался никакой Ханс Райтер. По прошествии двух часов они решили временно прекратить расспросы и спуститься в бар чего-нибудь выпить. Осталось прозвонить лишь несколько гостиниц в городе и некоторые мотели в пригородах. Просмотрев список внимательно, Амальфитано сказал им, что большая часть мотелей в нем — замаскированные бордели, и сложно вообразить, что немецкий турист отправится в такое место.

— Мы ищем не немецкого туриста, а Арчимбольди,— ответил Эспиноса.

— Согласен,— кивнул Амальфитано и действительно вообразил Арчимбольди в мотеле.

— Вопрос,— заметила Нортон,— в том, зачем в этот город приехал Арчимбольди.

Потом они заспорили и в конце концов пришли к выводу, и Амальфитано тоже с этим согласился, что Арчимбольди мог приехать в Санта-Тереса повидаться с другом или собрать материал для будущего романа. Или для того и другого вместе. Пеллетье склонялся к тому, что Арчимбольди все-таки приехал к другу.

— К старому другу,— предположил он.— Тоже немцу.

— Немцу, которого он давно не видел. С конца Второй мировой вой­ны,— сказал Эспиноса.

— Армейский друг, Арчимбольди дорожил им, а тот исчез после вой­ны или даже до ее конца,— заметила Нортон.

— И да, этот друг в курсе, что Арчимбольди — это Ханс Райтер,— сказал Эспиноса.

— Необязательно, может, этот друг понятия не имеет, что Арчимбольди и Ханс Райтер — один и тот же человек, он знает лишь Райтера и знает, как с ним связаться,— вот и все,— возразила Нортон.

— Но это не так уж и легко,— вздохнул Пеллетье.

— Нет, не легко, потому что подразумевается, что Райтер, с тех пор как виделся последний раз с другом, скажем в 1945 году, не поменял адреса,— заметил Амальфитано.

— Статистика говорит нам, что все немцы, родившиеся в 1920 году, меняли место жительства хотя бы раз в жизни,— сказал Пеллетье.

— Так что, может, этот друг не сам с ним связался, а наоборот — Арчимбольди связался со своим другом,— предположил Эспиноса.

— Другом или подругой,— сказала Нортон.