30 минут до центра Чикаго

Из открытой двери по всему ресторанчику тянет холодом, и я поплотнее запахиваю джинсовую куртку. Простуженная официантка приносит мне новую порцию с не нашим хвойным запахом, я подвигаю к себе мою книжку, забытую тобой на столе, и упираюсь глазами в первую строчку этого рассказа.

Ты сказала…

Пицца-гёрл

Сначала вместе с негромкой музыкой появлялась она — в чёрном трико, очаровательная, тоненькая, с большими накладными ресницами. Мелко, кокетливо дрожала руками-крылышками. Перелетала — «з-з-зи», «з-з-зи» — из одного угла в другой в неотлучно следовавшем за ней круге ласкового света. Потом пристраивалась где-нибудь, замирала. Руки превращались в лапки, и она начинала очень похоже перебирать ими, медленно поглядывая по сторонам. И неожиданно срывалась опять — «з-з-зи», «з-з-зи»! — с места на место, с места на место…

И тут из-за кулис выбирался он — в несуразном наряде, как-то боком, оглядываясь. Он тащил здоровенный, неровно оторванный кусок картонной упаковки, на котором виднелись остатки жирных надписей, что-то вроде «овать» и «ерх», и нарисованный раскрытый зонтик. Он укладывался прямо посередине сцены на этот картон, закрывал глаза — мол, наконец-то здесь, в уютном месте я отдохну. Но тут снова — «з-з-зи», «з-з-зи» — из одного угла в другой. Он ворочался, вытаскивал из-под себя картон, потешно накрывался им, но жужжание и полёты вокруг продолжались. Иногда она даже нахально присаживалась прямо на него и снова перебирала и перебирала лапками. Народ веселился. В конце концов он поднимался, какое-то время очумело следил за непоседой, затем делал комически неудачные попытки прихлопнуть её… и вдруг резко — бац! Кусок картона попадал по назначению — музыка обрывалась. Он осторожно подбирался к свернувшемуся тельцу, «отрывал» как бы прилипший картон, дёргал за неподвижные крылышки-лапки. Потом, удовлетворённый собой, укладывался на излюбленное место, укрывшись всё тем же картоном. Свет покидал его — в луче оставалась только поверженная проказница. Неровным дыханием несколько раз проявлялись и пропадали музыка и свет. Вот повисли, казалось, уже последние, почти неслышные аккорды. Тишина. Ещё один слабый всплеск. Полная темнота и тишина…

Овация!

Багажник маленького горбатого «шевроле» отныне будет вечно пахнуть густым, чесночно-сдобным запахом горячей пиццы. Да что там багажник — весь небогатый, бутылочного цвета салончик трёхдверного автоуродца. Стоит только дёрнуть дверцу, бухнуться на проваленное водительское сидение — и от этого запаха так захочется есть, как будто бы ничего не ел целую неделю, хотя прошло всего полчаса после плотного обеда. Неудивительно, если запах останется с шевролёнком даже на автомобильной свалке, которая всё ближе и ближе подбирается к нему по ежедневным дорогам его долгой по автомобильным меркам жизни.

За три года службы у «Папы Савериос» красные плоские сумки с пиццей, прилежно сохраняющие тепло пахучего теста, прятались в лоно машины неимоверное число раз. А потом неслись привычным маршрутом дневных и вечерних улочек к закономерно нетерпеливому заказчику, одинаково истекающему слюной — что в отдельном собственном четырёхспальном доме с гаражом на три машины и бассейном во дворе, что в малюсенькой однокомнатной студии, снятой в аренду.

Здесь, на стенке крошечного вестибюля, — панель с почтовыми ящиками и именами жильцов. Нужно осторожно освободить правую руку, чтобы нажать на белую прямоугольную кнопку звонка напротив фамилии «Луис» (такая фамилия стоит в бланке заказа). При этом постараться сохранить строго горизонтальное положение сумки с пиццей, поддерживая её снизу левой рукой и несильно придавливая животом к стенке. «Доставлена пицца», — громко заявляет она в домофон, оживший каким-то невнятным возгласом. Замок жужжит, и всё той же свободной рукой она нажимает на ручку двери. Пять ступенек вверх, две квартиры на площадке. Судя по номеру — налево. Дверь приоткрыта, и оттуда настороженно выглядывает чернокожая девочка лет пяти. Убедившись, что поднявшаяся по лестнице девушка одета в футболку и кепку со значком пиццерии, малышка весело, непрерывно кричит, не отводя взгляда от красной сумки: «Это пицца-гёрл, мам, это пицца-гёрл!» За её спиной не спеша подплывает круглая мама с весьма большим дитятей на руках.

— Привет, мисс, — говорит она, улыбаясь, — отдайте пиццу ей, мисс, — и указывает головой на дочку.

— А ты удержишь?

Девочка протягивает обе руки и довольно долго стоит так, демонстрируя полную готовность к принятию груза, пока «пицца-гёрл» на весу расстёгивает молнию сумки и достаёт картонную коробку. Тут же на волю со всей прытью выскакивает запах. Аккуратно ступая, малышка уносит пиццу в глубину квартиры (спасибо, спасибо!), а мамаша вытаскивает из кармана халата несколько помятых бумажек. Один доллар из них — за доставку.

После трёх лет жизни в Чикаго он снял квартиру в Украинской Деревне — так называется весьма недешёвый район недалеко от центра города. Название это сложилось исторически, и украинцев здесь обитает не так уж много, хотя попадаются улицы, где подряд расположены украинские магазины, булочные, офисы врачей и адвокатов, говорящих по-украински, компании по доставке посылок и денег в страны Восточной Европы. А рядом с домом, где он тогда снимал квартиру, стоит православная церквушка. Поп, правда, ни по-украински, ни по-русски говорить не умел, потому что родился в Америке, но происхождения был явно славянского, да и службу знал хорошо и по-нашему. Когда позднее они познакомились поближе, он даже стал приглашать батюшку к себе домой на беседу о душе и бутылку водки. Попа звали отцом Джозефом (то есть Иосифом), от приглашения поп никогда не отказывался, но от душевных разговоров они быстро переходили к прослушиванию «Пинк Флойд», и оба легко соглашались в том, что последние альбомы, записанные после ухода из группы бас-гитариста Вотерса, уже жалкое подобие великих записей, сделанных группой в семидесятых. И ещё он помог отцу Джозефу улучшить церковный веб-сайт, а когда сайт повредили хакеры и всунули туда порнуху, смог всё починить: не только убрал безобразие, но и поставил добавочную защиту.

Жить тут было неплохо, только обнаружилось, что, когда заходишь в украинские магазины, лучше ничего не спрашивать у продавщиц по-русски, а так как украинского он не знал, то приходилось объясняться на английском. Конечно, если что-то спросишь на русском языке, не убьют и, возможно, даже нехотя процедят в ответ пять-шесть русских слов, но выражение лиц у продавщиц сразу же становится железобетонным, и смотрят они, отвечая, уже не на тебя, а в сторону.

Другое дело — на севере Чикаго, в еврейском районе улицы Девон («Диван» — так произносят это название американцы и с удовольствием повторяют наши, придавая чужому имени свой, иногда смешной, иногда пикантный смысл: «я был на Диване у своего лечащего врача» или «мы сегодня виделись с ней на Диване»). Так вот там, на улице Девон, чикагском варианте Брайтона, в русских магазинах говорят и по-русски, и по-украински, и по-белорусски, и на идиш… а иногда и по-грузински, по-армянски и по… лишь бы покупатель покупал, а подход к нему найдётся.

Но зато в Украинской Деревне и вокруг этого района много баров, где играют местные рок-группы, и небольших ресторанов с самой разнообразной кухней. Можно было каждый вечер ходить в другой ресторан, и повторное посещение одного и того же места наступало не скоро, лишь бы деньги водились. Но водились они у него не всегда. Из компании он ушёл: сидеть по восемь часов перед компьютером, почти не вставая с места, и делать бесконечные отчёты о продажах неизвестных, спрятанных под набором букв и цифр запчастей для бытовой техники, было тошно. Небольшой и смутный опыт работы, полученный на телестудии в некоем областном городе, где он миллион лет тому назад работал оператором, пригодился: теперь он мотался по свадьбам, снимал, монтировал фильмы, кое-как сводя концы с концами, ведь приходилось выплачивать кредиты за камеру и другую аппаратуру.

Летом её место — на неудобном пластиковом стуле (он был когда-то белым), стоящем на тротуаре у входа в кухню пиццерии. Запах течёт мимо неё, распространяется на всю улицу, настойчиво забираясь даже в те машины, что проезжают по дороге с плотно закрытыми окнами. Иногда заказов на доставку мало, и она подолгу сидит здесь в ожидании: слушает в наушничках музыку, разглядывает автомобильную стоянку перед пиццерией и соседними магазинами.

Рядом растёт какой-то густой, на вид довольно экзотический куст, на одной из веточек которого примостился крупный зелёный богомол. Его почти не отличишь от ветки — ни по виду, ни по цвету. Он совершенно неподвижен, терпелив и, видимо, безмятежен. А ровно в полдень в пиццерию заходит китаец, похожий на богомола. Это владелец соседнего, тесного — в одну комнатку — магазинчика подержанных компьютерных игр. Китаец (ей почему-то хочется сказать «китайчик» — так она и называет его про себя) всегда одет в зелёную футболку или короткую салатную курточку и почти такого же цвета штаны. Он неизменно заказывает только один кусок пиццы — одного и того же сорта — и баночку лимонада. Хозяин пиццерии, индиец, завидев приближающегося к дверям китайца, сразу идёт на кухню за куском пиццы, и когда китаец подходит к стойке, его уже ждут коричневый пакет с названием заведения и вспотевшая алюминиевая баночка. Но китаец, как бы не видя пакета и банки, всегда невозмутимо произносит одну и ту же фразу, выделяя числительные:

— Здравствуйте, могу я заказать один кусок пиццы с овощами и одну банку колы?

Индиец так же невозмутимо протягивает ему заказ, принимает деньги, даёт сдачу — всё это с точностью до малейшего движения повторяется каждый день.

Он жил в квартире, похожей на корабельный трюм, оказавшийся почему-то на втором этаже трёхэтажной постройки начала двадцатого века. Странности начинались уже при входе в дом: дверь с улицы вела на узкую лестницу из когда-то полированного дерева, не совсем винтовую, но идущую полукругом. Углы на площадках между пролётами тоже были закруглены, а на певучих ступеньках уложен бордовый, ныне сильно вытертый ковёр, с помощью складок хитроумно повторяющий повороты лестницы. Стены покрывали неровные, неопределённого цвета наросты краски, которые по чьему-то замыслу, видимо, должны были стильно изображать почётную древность этих стен. Затхлый воздух и мутные овальные светильники усиливали впечатление — всё это действительно напоминало то ли внутренность башни маяка, то ли вход в какой-то большой, видавший виды корабль. Иногда даже казалось, что лестничные пролёты покачиваются на волнах… или это он сегодня слишком долго просидел в баре?

За дверью в его квартиру открывалось неширокое, но длинное пространство с тёмными деревянными балками на потолке, только условно, с помощью скудной мебели разделённое по назначению. Слева от входа без предупреждения начиналась кухня, имеющая небольшое оконце, а справа — некое подобие прихожей, переходящей в гостиную, которая в свою очередь не очень заметно перетекала в закуток спальни. В кухне находилась ещё одна дверь; она выходила на заднюю, совсем уж неказистую лестничную клетку. По лестнице можно было спуститься в пустой, строго забетонированный внутренний дворик или подняться на плоскую крышу, откуда неожиданно открывался восхитительный вид.