33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Шрифт:
«Я думаю, что выражу общее мнение, если искренне поблагодарю вас, дорогой, уважаемый Петр Петрович, за ваши пояснения. Я выражу общее мнение, если скажу, что никто из нас теперь не понимает, как он мог не видеть, каково в действительности положение дел. Только вы, дорогой Петр Петрович, заставили нас прозреть. Нам очень стыдно. Поэтому я хотела бы высказать вам, Петр Петрович, нашу благодарность. Вы пристыдили нас. Спасибо вам, тысячу раз спасибо, дорогой Петр Петрович».
«О, не стоит говорить об этом, — приветливо сказал Петр Петрович, встал и направился к двери, словно отмеряя каждым своим шагом пол под ногами. Оттуда он весело помахал своей фуражкой. — До свидания, дети, до следующего раза, большое спасибо, до свидания, до свидания».
«Вам лучше, Виктория Федоровна?» — спросила Ольга Владимировна, стуча в открытую дверь.
«Ох…»
«Вам лучше, Виктория Федоровна?» — Ольга Владимировна снова указала пальцем на складочки между бровями, которые всегда напоминали Виктории Федоровне эмблему Олимпиады в Москве. Она кивнула.
«Значит,
«Хорошо бы», — прошептала Виктория Федоровна и старательно вывела свою закорючку — подпись под первым из вчерашних счетов формы М-Ill. Ольга Владимировна переворачивала страницы. Ей ничего не приходилось объяснять. Обычно в это время всегда уже булькала вода. Она закрыла скоросшиватель.
«Мне придется снова…»
«Мне тоже, — отозвалась Виктория Федоровна и, пытаясь перекричать внезапный шум в коридоре, вопли и топот, крикнула: — Как школьники…»
Они еще раз кивнули друг другу.
Она могла бы уже в двенадцать быть дома, укутать ноги одеялом, другое натянуть на плечи. А проснувшись, поела бы сметаны с вареньем и включила бы телевизор. Из сумки она достала книгу, обернутую в газетную бумагу. Две трети она уже прочла, но из-за головной боли вынуждена была прерваться в самой середине эпизода, который, правда, тянулся почти без всякого действия. Она стала перелистывать, нашла бледно-зеленый входной билет и стала читать: «Предприниматель, надолго уехавший за границу, каждый вечер пишет своему другу, очень больному человеку, по письму и посылает их факсом. Однако вскоре он описал все, что составляет его обыденную жизнь. Поэтому он начинает изобретать и сочинять. А поскольку это не «Тысяча и одна ночь» и ему нужна каждый день новая идея, он просит коллег и друзей помочь. А больной друг собирает факсы, что-то исправляет и подшивает листки. Когда тот умирает, кончаются и истории. Пишущий предприниматель, потрясенный этой вестью, лишь постепенно начинает понимать, что означает потеря друга. Оставшись вдруг в одиночестве, он мечется по квартире и может делать, что ему угодно. Раньше он никогда не чувствовал себя в городе одиноким — его всегда сопровождали предчувствие радости, ожидание друга. Они заставляли его наблюдать и сочинять и уберегали от пустоты отчаяния. Склонность к игре и приключениям вовлекла его впоследствии в различные хитросплетения жизни и погубила. Под конец в поезде Берлин-Петербург он встречает одну женщину. Но после бурной ночи он исчезает, и следы его теряются. От него осталась только та папка с собранными другом письмами».
Виктория Федоровна тихонько вздохнула, снова закрыла книгу, выдернула все штекеры, взяла пальто, шапку и сумку, закрыла дверь и ушла.
В «Диете», расположенной по пути к метро, она сначала заплатила, потом встала в очередь за молочными продуктами, которая начиналась как раз у кассы. Стоящие впереди охватили помещение справа широкой петлей, дугой отступили назад ко входу, затем выпятились острым углом, спохватившись, выровнялись, пойдя волнами, и успокоились параллельно прилавку, по другую сторону которого продавщица изучала чеки. Викторию Федоровну стояние в очереди все больше изматывало. Но она не принадлежала к тем женщинам, которые сидят на скамейке у окна и встают, только когда подходит их очередь. Ей не о чем было думать, поэтому она во всех подробностях наблюдала, как две продавщицы втаскивали на скамеечку серебристо-матовый бидон. Пока одна засовывала черенок швабры под выступающий край черной крышки, другая держала бидон, отвернув лицо. Сто раз Виктория Федоровна наблюдала, как рычагом приводится в движение и выскакивает черная резина, она слышала чмокающий звук уже заранее, прежде чем открывалось отверстие, как всасывающая воздух пасть. Она знала, что с пористой внутренней поверхности крышки будет капать сметана. Она подумала, что не было никакой нужды так долго стоять в очереди. Если бы очередь была в два раза короче, она пришла бы домой на пять поездов метро раньше и ничего бы не пропустила. Но она была убеждена в том, что все в жизни взаимно уравновешивается.
Жестяной ковш погрузился вниз, размешал осадок и стукнул изнутри по металлу бидона. Виктория Федоровна подвинула продавщице банку из-под конфитюра, та поставила ее на весы и дожидалась, пока остановится стрелка. Сощурилась, рассматривая показания весов, — плюс двести граммов.
Полный до краев ковш, вертикально вынутый из бидона, задержался, пока стекающая струйка не стала ниточкой, прервалась, снова протянулась эта белая ниточка, снова оборвалась. В то же мгновение, в том-то и состоял весь фокус, ковш должен был оказаться над банкой. Виктория Федоровна восхищалась этим искусным приемом: бесшумно выплыл вертолет, снизился, молниеносно подхватил дипломат и Анжелину и улетел. Невозможное стало возможным. По новенькой тоненькой ниточке ковш спустился к банке, стукнулся о край и тугим куполом перевесился над ним. Теперь они были в безопасности. Два удара черенком — знак к возвращению. Не уронив ни единой капли, он возвращается к бидону. Они повернули — и вдруг бросились в темноту, погрузились в сметану. Что случилось? Или они схватили не тот дипломат? Не ту Анжелину? Ей показалось, прошла вечность, пока они снова не поднялись. Ковш, достигнув края банки, теперь малыми глотками додавал остаток, недостающий до пробитой в кассе суммы. Показания стрелки удовлетворили Викторию
Федоровну: то, что оказывалось лишним, невозвратимо оставалось в банке. Она лизнула винтовой край банки. Ее взгляд упал на бело-зеленую наклейку на кафельной стене за спиной у продавщиц — американская жевательная резинка. Продавщицы чистили наклейку кожаной тряпочкой, предназначенной для весов. Виктория Федоровна завернула крышку на банке. Как быстро меняются времена. Три года назад какой-то шутник наклеил здесь на стену дома географическую карту Северной Америки. Люди нацарапали на ней кириллицей названия городов и так часто, показывая, тыкали в них, что появились белесые пятна, какие образуются в точке местонахождения на ориентировочных картах города.Виктория Федоровна рассчитывала на сидячее место в метро. Она устала, была без сил. Магазин ее вымотал, да и тяжелая сумка оттягивала руку. Вообще-то, обычно она любила изображать капитана и стояла всю дорогу, не держась. Вероятно, электричество вырубилось везде. Но метро функционирует всегда.
На подходе к станции у нее заболел затылок, это напомнило ей о дребезжании. Ей следовало беречь себя, не нервничать. Завтра пятница. По пятницам вечером Тимофей Алексеевич и Игорь Тимофеевич играли в шахматы. Если шел дождь или вообще была плохая погода, Виктория Федоровна расслаблялась. Игра отца с сыном создавала праздничную атмосферу, и она спешила закончить приготовления к ужину раньше, чем оба закончат игру. Она ждала за накрытым столом и изучала программу телепередач. Фильмы она уже видела. И все же в животе у нее возникало приятное щекотание по случаю трех предстоящих вечеров с конфетами. Когда игра кончалась, отец и сын протягивали друг другу руки, — она никогда не знала, кто победил. После ужина они придвигали кресла к телевизору. Виктория Федоровна сидела в середине, слева от нее — Игорь Тимофеевич, а справа — Тимофей Алексеевич. Игорь Тимофеевич ждал возле телевизора, пока отец и мать займут свои места, медлил еще секунду, нажимал на красную кнопку «вкл./выкл.» и бросался к своему креслу, чтобы вместе с родителями не пропустить первый кадр. Когда Тимофей Алексеевич клал руку на руку Виктории Федоровны и давал ей кусочек нуги прямо в рот, она была счастлива. А то, что пережито, уже никому не отнять. Однако в последнее время она часто сравнивала себя с простым числом, которое делится только само на себя, в то время как вокруг нее люди делили свою жизнь с другими.
Выходя из метро, Виктория Федоровна направилась к левой двери, укрепленной на мраморной плите пола, — через нее удобнее было пройти. В киоске она купила маленький белый хлебец и «24 часа», любимый еженедельник. Не забыть мыло. Прежде ей разрешалось положить новый кусок на раковину, лишь когда обмылок старого становился настолько тонок, что уже едва отделял ладони друг от друга и мог полностью слиться с новым. Скупости отца сын не унаследовал. И если она сама не использовала этого обмылка, прилепляя его к новому куску, он истончался еще больше, начинал крошиться.
А если она заталкивала его в слив, где он должен был раствориться на решетке, то вскоре снова находила его на краю умывальника и продолжала использовать. С тех пор как она осталась одна, она просто выкидывала его. В то время как Виктория Федоровна укладывала мыло в сумку вместе с другими вещами, продавщица вынула пальцы изо рта, чтобы дать сдачу. Стало холодно.
Виктория Федоровна прислушалась к боли в затылке — молоточек, который ударял каждую вторую секунду. Сначала она напустит воды в ванну, вытряхнет в унитаз спитой чай из заварочного чайника и ситечка, наберет в чайник воды и закроет его рукой вместо крышки, чтобы не разлить. Иначе не хватит для растений в прихожей. А там уже будет самое время съесть бутерброд с сыром, а на десерт — сметану с сахаром. Затем принять ванну, потом в комнате вытянуть ноги вверх, почитать, вечером посмотреть телевизор и не двигать головой. Завтра пятница. Она думала об Ольге Владимировне, о Тимофее Алексеевиче, об Игоре Тимофеевиче и Петре Петровиче. Больше всего она боялась сапог. Когда она наклонялась, чтобы до конца расстегнуть «молнию», ее затылок превращался в игольницу. А до того еще ступени. Открывание двери не требовало усилий. Она всегда вспоминала при этом слова Тимофея Алексеевича, когда они въезжали: сначала черный ключ, затем серебряный, а для внутренней двери золотой, и вот наконец наша квартира. Золотой ключ потемнел, а черный отполировали пальцы. Серебряный сохранил свой вид. Их можно было различить по форме.
Когда около часу дня вновь началось дребезжание, сапоги Виктории Федоровны лежали у кровати, плащ и шапка соскользнули со спинки кресла на пол. В коридоре стояла сумка с белым хлебом, мылом, сметаной и любимой газетой. Рядом лежала сумочка, а на ней связка ключей. От двери дребезжание отскочило к шкафу, к кровати и дальше к потолку и лампе. Там оно задержалось, но вскоре утратило силу, отступило через шкаф и кровать к двери и стеклам, иссякло. Визг остался. В моменты, предшествовавшие новому приступу и его исчезновению, можно было услышать щелканье, хотя и приглушенное одеялом, под которым спала Виктория Федоровна.
«НУ, И ЧТО дальше? — спросил Лоренцен.
«Да ничего, — ответил Грефе, — он ухмыльнулся и ушел».
«А деньги?»
«Взял, а все аплодировали».
«Вот как?» — Лоренцен перегнулся через письменный стол к переговорному устройству.
«Маша, скажите охране, что мы заканчиваем, понятно?»
«О’кей, — отозвалась Маша также через переговорное устройство, — понятно».
«Маша, передайте им смотреть во все глаза, черт возьми, понятно?»
«О’кей, — сказала Маша, — я скажу им».