33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

Был уже пятый час, когда Анна Гавринина тронула пробочкой от духов шею, за мочками ушей и запястья… Она погрузилась в аромат и услышала, полуприкрыв глаза, всплывшую в памяти песню из далеких времен. Не вставая с места, она лишь поводила плечами. «Ах, Неточка, — напевала она, — жизнь бывает так прекрасна!»

Чтобы вернуться к действительности, Гавринина включила телевизор. Аромат духов, легкий и свежий, распространялся по вестибюлю ТАСС. Однако на сколько же хватит содержимого этого флакончика, — который, наверное, стоит целого состояния, — даже если она будет им пользоваться, как всегда, бережливо? Мысль о том, что капельку духов можно растворить в воде и таким образом продлить этот запах до конца своих дней, повергла ее в незнакомую прежде счастливую дрожь. На этом она и порешила и, утомленная переживаниями последних часов, задремала.

Грохот, стук, сотрясание входной двери заставили ее очнуться, она не сразу поняла, где она находится и что с ней происходит.

Добровольский, фотокорреспондент, обладатель огромных ручищ, колотил в двери, поворачивая ключ в замке. Ни духов в стеклянной коробочке, ни розовой бумаги, ни ленточки рядом не было.

Добровольский даже не пытался ничего отрицать, а изо всей силы, еще не растраченной на сопротивление Гаврининой, старался открыть дверь и улизнуть.

«Да зачем они тебе? — пыхтел он. — Слыхал я, ты не берешь подарков?»

В душе Анны Гаврининой болью отозвалась недавняя минута ее счастья, и она подняла такой крик, от которого содрогнулось старое здание. Эхо ее голоса билось среди стен вестибюля, носилось по лестницам и коридорам.

Анна Гавринина бросилась на Добровольского, который, казалось, прирос к двери и, подняв плечи, пытался спрятать лицо. Анна Гавринина ловко засунула руку в левый карман его пиджака, схватила зажигалку и — флакончик. Она его больше ни за что не отдаст! Она так вцепилась в зажигалку и флакончик, что Добровольский, левой рукой державший ее за запястье, был не в состоянии правой разжать ее кулак. Он сдавил своим могучим большим пальцем все суставчики пальцев Гаврининой, но та, застонав от боли, не разжала пальцев и вцепилась зубами в руку Добровольского. Тогда он ударил ее в висок, стал таскать из стороны в сторону, чуть не размозжил ее кулак о притолоку двери и…

Тут наконец они заметили на улице перед стеклянной дверью нового директора.

Он пришел, чтобы показать московскому коллеге и бывшему однокурснику свой заново обставленный кабинет.

Сделав шаг к двери, Гавринина открыла ее левой рукой и, всхлипывая, подняла правую, показывая ее директору. С суровым требованием прекратить этот цирк Гавринина и Добровольский шумно согласились, но не изменили своей позы. Он по-прежнему мертвой хваткой сдавливал впившиеся в собственную ладонь темно-красные ногти. Она по-прежнему защищала левой рукой свою правую.

Со своей стороны директор, распаленный присутствием москвича, тотчас же обеими руками взялся за дело. Но ему и тут не удалось разнять дерущихся. В мгновение ока он с такой страстью включился в борьбу, что теперь уже все трое бесновались в дверях ТАСС, как клубок обезумевших крыс. По мере того как они, не отпуская друг друга, ругались, выяснилось следующее. Фотокорреспондент Добровольский купил духи для своей жены в магазине «Ланком» на Невском, это всегда можно проверить, а зажигалку, ту, от которой виден лишь колпачок, узнает здесь каждый. Он хотел показать духи Гаврининой, но она совсем рехнулась и в припадке старческого маразма требует подарок себе, хотя ей совершенно нечего делать с этой вещью. Анна Гавринина, рыдая и заикаясь, проговорила, что духи ее. Пусть директор только понюхает ее шею, или за мочками ушей, или вот здесь, на запястье, тогда уж вся правда выйдет наружу.

Но новый директор набросился на нее, словно заранее, в редкие часы досуга, заучил свою роль: не знает она, что ли, с кем разговаривает… какой еще ерунды она от него потребует, — и начал активно помогать разжимать кулак Гаврининой. К такому нападению она оказалась явно не готова, и — зажигалка с флакончиком покатились из разжавшейся ладони на пол. Стекло разбилось. Гавринина упала в обморок.

Ее правая ладонь так кровоточила, что пришлось ее перевязать, пока сама она без сознания лежала на плитчатом полу. Потом ее отправили домой.

Она больше не появилась на работе, и никто не знал, где она и что с ней. Растворилась в пустоте. Только аромат у входа напоминал фотокорреспонденту и директору об Анне Гаврининой. Однако уже к осени снова стало пахнуть, как по всему дому, и оба избавились от неприятного воспоминания.

НАКОНЕЦ я уступил натиску Олега Давыдовича. Мне надоели его звонки — он наседал на меня, настойчиво приглашая как-нибудь в выходные вместе с его семьей поехать на дачу. Мы встречались всего дважды, и дважды нас представляли друг другу, оба раза мы пытались завести разговор, но только смущенно вертели в руках пустые стаканы, а разговор так и не получался.

Хоть он и был директором самого большого автосалона в Петербурге, у Олега Давыдовича — он просил меня называть его просто Олегом — не было служебного автомобиля.

«Что делать?» — говорил он и меланхолически улыбался. Что же делать, если два судна с «джипами» и «крайслерами» застряли на таможне?

Каждый день он устраивал уборку, давая указания вывесить флажки, вымпелы то в одном месте, то в другом и играя со своим секундомером. Кроме того, он готовился к отдыху в выходные дни. Поэтому-то он никогда не забывал позвонить мне и в очередной раз описать прелести пребывания на русской природе. Это нужно прочувствовать — такой воздух, а какие ягоды и грибы, а главное, эта осенняя листва…

Наталью Борисовну, жену Олега Давыдовича, я впервые увидел на заднем сиденье черной «волги» рядом с обеими их дочерьми — одиннадцати и двенадцати лет. Наталья Борисовна была очень красива и все время молчала, пока Ира и Аня демонстрировали свое знание английского, приобретенное в частной школе.

«You know…» — начинали девочки каждое из своих прекрасно интонированных английских предложений.

И Олег Давыдович, который не знал английского, казалось, весь размякал при звуке их голосов.

Через два часа пути Наталья спросила меня: «Вы кого больше любите — Толстого или Достоевского?»

Мы свернули с шоссе. Машин здесь уже почти не было, и еще через час — асфальт давно кончился — мы выехали на песчаную дорогу. Девочки, несмотря на то что машину временами сильно подбрасывало, заснули на руках у Натальи, а Олег Давыдович, уткнувшись лицом в лобовое стекло, будто кругом был туман, следил за дорогой, заросшей травой и полевыми цветами. Через открытые окна я вдыхал смолистый воздух. Таким теплым и чистым он бывает только в начале сентября. Когда после мощного толчка, подбросившего нас на сиденьях машины чуть не до потолка, мотор заглох, я услышал тишину, которая нас окружала. Она была глубока, как небо, и в то же время была лишь иным способом слышать звуки. Мне хотелось выйти. Но машина вдруг так мягко тронулась и поплыла между березами, что мне почудилось, будто я чувствую ногами траву.

Олег Давыдович рассказывал про своего тестя, с которым мне предстояло познакомиться. Борис Сергеевич с ранней весны до поздней осени жил на даче и питался картошкой и сушеными грибами, которые предпочитал всему остальному. Кроме того, у него был некоторый запас сыра. Наталья указала на домик у меня за левым плечом, появившийся в конце просвета. Тыльной стороной ладони она случайно коснулась моей шеи.

Борис Сергеевич с чудовищным будильником в руке заключил в объятия единственную дочь, а потом поздоровался со мной как с долгожданным гостем. Резкие складки у него на лице были настолько несимметричны, что сначала я принял их за шрамы. Олег Давыдович разгрузил багажник и то, что не уместилось в руках, ловко подхватил под мышки. Нести больше было нечего. Я хотел вынуть ключ из замка багажника, но Борис Сергеевич помотал головой: «Не надо. Сюда никто не забредет!»