37 - 56

– Вы, наверное, ужасно устали, милый...

– Почему?
– удивился Блюм.
– Я ничуть не устал, крошка, - и он положил ей ладонь на грудь.

– У вас в глазах столько горя, - Мика осторожно отодвинулась.

– Какое там горе, - хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике.
– Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!

– Сейчас я принесу кофе, - сказала Мика и вышла.

– Сколько у них станков?
– спросил меня Блюм.
– Где мне с ней примоститься?

– Не гони картину, они ж не проститутки.

– Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?

– Ты что - забыл?

Блюм внимательно посмотрел на меня:

– Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть...

Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.

– Ого, - сказал Блюм, - пожрем, девочки! И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.

– Кир!
– возгласил он торжественно.
– Да здравствует кир водяры!

Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:

– Девочки, давайте музыку.

– Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, - сказала Мика, включая магнитофон.

– Почему же?
– обидчиво ответил Блюм.
– Я там играл в джазе.

– Где?!

– В джазе. Контрабасистом.

– У вас был джаз?

– В каждом лагере был свой джаз.

– Вы там изголодались, - сказала Мика, - берите бутерброды, они сделаны специально для вас.

– Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.

Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно. Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.

– У кого воровали?
– допытывалась Мика.

– У большевиков, - усмехнулся Блюм, - они доверчивые...

– Что вы такое говорите. Блюм?!
– ужаснулась Мика.

– Правду, - ответил он, - только правду и ничего, кроме правды!

– Но...

– Хватит, - сказал Блюм.
– Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.

Редакторша Лиля сказала:

– Я должна поработать в фундаменталке.

– А я к Юткевичу, - поднялась редакторша Надя.

– Счастливо, - сказал Блюм.
– Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.

– Вы не умеете себя вести, - сказала Мика. '

– А вы разве девица?
– осведомился Блюм.

– Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести. > Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.

– Иди ко мне, цыпочка, - сказал Блюм, дожевывая бутерброды, - я сделаю тебе больно и хорошо.

– Уходите прочь, - сказала Мика.
– Мне совестно за вас.

– Сейчас, - ответил Блюм, - минуточку. Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.

– Дура, - сказал он, поднявшись.
– Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.

– Блюм, - тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, - простите меня, Блюм.

– Я вам не Блюм, - ответил он.
– В миру меня зовут Юрой.

– Сволочи, - говорил он, пока мы ехали в Парк культуры, - им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.

Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:

– Хорошо по первопутку на санях барать якутку!

И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.

– Что с тобой?
– спросил я.

– Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.

Мы нашли двух девушек перед самым закрытием парка. Одна из них была продавщицей Я понял, что Блюма ждет счастье. Но он, вместо того чтобы сочинять в ее честь рифмы вроде прежних "жил на свете старый Блюм, положили Блюма в трюм", начал читать стихи из цикла "Город", написанные им в одиночке. Мы шли к Новодевичьему монастырю в те годы там находили себе пристанище не только покойники, но и влюбленные. Блюм читал:

Друг другу протянув мосты,

Уснули берега.

Опавших с неба звезд цветы

Куда-то мчит река.

И заглядевшись с высоты.

До утренней зари

Глядят ревниво фонари

Во влажные черты.

Девушки переглядывались, потому что не знали, как себя вести Блюм смотрел на толстую продавщицу влюбленными, сияющими глазами

Уже много дней и сегодня опять.

Облака вроде сколотых льдин,

Шалый ветер бросает листву умирать

К равнодушным ногам машин,

Уже много дней дожди без конца.

Полотняных туманов надрыв.

Как будто бог-сын потерял отца

И плачет лицо закрыв.

Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.

– Как вас зовут?
– откашлявшись, спросил Блюм продавщицу.

Та игриво поинтересовалась:

– А зачем?

– Хотите выйти за меня замуж? предложил Блюм.

– Ой, Маш, не могу, - засмеявшись, сказала девушка.

Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.

– Что же будем делать, девочки?
– тихо спросил Блюм.
– Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день...

– А работать когда?
– спросили девочки.