4 новеллы о любви
Шрифт:
“Как в старых фильмах… – думала она. – Красиво – дух захватывает… Как, должно быть, счастливы те, кому удалось родиться и жить в таких сказочных домах… Я живу в придуманной сказке всю свою жизнь, а они – в реальной…”
Машина остановилась. Дверь с ее стороны открылась, она вышла, дверь закрылась, автомобиль уехал. Она подошла к высоким воротам, за которыми тянулась длинная аллея с цветочными вазонами по сторонам. Она тронула ворота, но они были закрыты на замок. Она потрогала кирпичи на каменной колонне и нащупала шаткий камень, который легко вытащила, и обнаружила в глубине длинный ключ с круглой головкой. Ворота открылись со скрипом, словно их давно не смазывали. Она направилась вдоль аллеи, с любопытством осматривая густо засаженный деревьями сад по обеим сторонам. Аллея резко повернула влево, потом вправо, и за грядой кипарисов появился увитый плющом фасад дома бежевого цвета, с белыми колоннами и красной черепичной крышей.
За дверью открылась колоннада со стеклянной крышей и цветущей оранжереей слева и справа. Она прошла вдоль нее и оказалась в плетеной из ивы веранде с диваном-качалкой и овальным столиком, заставленным едой и напитками: несколько квадратных тарелочек с разного вида нарезанным сыром, несколько розеток с различного сорта оливками, деревянное блюдо с кусочками черного хлеба, три тонких, высоких стеклянных сосуда с белым, розовым и красным вином. Ее словно потянули к столу за руку. Она взяла пустую тарелку и наполнила ее едой, налила белого вина в бокал. Присела, положила тарелку себе на ноги, оттолкнулась носками туфель от пола и качнулась вперед-назад. Вино оказалось сладковатым – как раз то, что она любила. Необычайно вкусные сыр и оливки придали трапезе пикантное очарование. Голова закружилась, цветочный аромат оранжереи внес свою лепту в ее опьянение, но не столько вином, сколько счастьем, какое она чувствовала каждой клеточкой своего тела. Она скинула туфли и легла на раскачивающееся ложе дивана.
Голубое небо двигалось над стеклянным потолком влево-вправо, влево-вправо.
Ее мысли прыгали из левого полушария в правое в такт качалке – влево-вправо, влево-вправо.
Ее чувства переливались из левого предсердия в правое вместе с потоком воздуха, окутавшим ее невесомое тело, влево-вправо, влево-вправо…
Она проснулась, укрытая белым вязаным пледом. Голубое полотно неба тут и там было в белых пятнышках облаков. На столе стоял фарфоровый сиреневого цвета чайник под стеклянным колпаком, сиреневая фаянсовая пара, сливочник и тарелочка с куском торта Наполеон, который выглядел именно так, каким его делала ее бабушка: тридцать два слоя, промазанные кремом и сдавленные тяжелым прессом в течение ночи, так что высота торта снижалась с полуметра до десяти сантиметров. Она отщипнула кусочек, и детство захлестнуло ее волной воспоминаний. Вкус торта был тем, бабушкиным. Чай пах травами. Она проглатывала кусочек за кусочком, прихлебывая лакомство душистым чаем, а по щекам ее скатывались прозрачные бусины слез. Они иссушали ее, но она наполняла себя чайной влагой. Ее годы, беды, переживания, неудачи, страдания, разочарования, крушения, падения выкатывались наружу в виде молчаливых слез и стекали едва заметными ручейками в землю оранжереи.
“Почему счастье женщины всегда зависит от мужчины, ее партнера, компаньона, жизненного попутчика? Почему он – источник ее радостей и печалей? Почему любовь – это вечный хаос? Или, может, то, что хаос, это и не любовь, а то, что мы придумываем себе как любовь, или то, что остается, когда она уже уходит, а мы хватаемся за красивые воспоминания и, разрезая пальцы в кровь, лепим из кусков разбитого целое, которое по сути своей невосстановимо? Откуда приходит любовь? Куда она уходит? Почему она уходит? Почему умирает раньше нас самих? Если счастье – это бабочка, то любовь – это птица. Она умирает в клетке быта, дома, стен, забот и зарплат. Этих с трудом достающихся зарплат, что исчезают с гораздо большей скоростью, чем появляются. Наши зарплаты – это заплаты на полотне жизни. Латаем, латаем и не видим из-за них само полотно, саму жизнь. А ведь птица, то есть любовь, может съесть гусеницу до того, как она превратилась в бабочку, то есть в счастье. Значит, любовь-птица может уничтожить счастье-бабочку на стадии гусеницы. Тогда в чем смысл существования, если уничтожения больше, чем рождения и возрождения?… Опять я думаю чересчур. Горе точно от ума, от его непрестанного анализа. Люди не сходят с тела, но они сходят с ума. Правда, можно ли сойти с тела, так же как можно сойти с ума?”
Она вытерла лицо салфеткой и надела туфли.
“Меньше думать – больше чувствовать.”
Откуда-то из глубины оранжереи послышался глухой бой часов. Четыре удара. Значит, осталось еще восемь часов этого необъяснимого приключения. Она решила поискать часы, так как всегда восхищалась напольными, измеряющими время исполинами. Где-то ведь должен быть сам дом, если есть сад и оранжерея?
Колоннада завершалась большой резной двустворчатой дверью, которую обычно дворецкие открывают с особым шармом и лоском, по крайней мере, в фильмах и книгах. Она слегка нажала на дверь, и та открылась в круглую просторную комнату с тяжелым дубовым письменным столом возле окна с видом на сад. За столом сидел седовласый худощавый мужчина лет семидесяти в черном свитере крупной вязки, черных брюках
и черных туфлях. Он макал перьевую ручку в чернильницу и что-то медленно писал на листе бумаги, словно рисовал буквы как иероглифы.– Добрый день, – произнесла она почти шепотом и чуть смущенно.
Мужчина не ответил. Он положил ручку и начал дуть на бумагу, чтобы подсушить чернила.
– Простите, я случайно оказалась в вашем доме… Сегодня все как-то необычно… Меня привезли сюда… Я, правда, сама вошла в ваш сад и дом…
Мужчина сложил втрое лист, вложил его в конверт, встал из-за стола, подошел к ней вплотную, встретился с ее зелеными, еще влажными от слез глазами своими карими, почти черными, и обнял ее. Она положила голову на его грудь, закрыла глаза и позволила моменту полностью овладеть ею. Его подбородок касался ее темноволосой, коротко стриженной макушки. Теплая волна прокатилась по всему ее телу. Свитер мужчины источал тонкий, едва уловимый аромат. Он был схож с запахом прошлой ночи. Она сжалась, чтобы спрятаться в этом уютном свитере домашней крупной вязки от той невыносимой повторяемости и предсказуемости жизни, что ждала ее дома. Ей до боли под ложечкой захотелось остановить время, не слышать бой напольных часов, который она так любила, замереть, словно статуя, и остаться в этом доме навсегда. Она подняла голову, и ее губы встретились с губами мужчины. Она мечтала о таком поцелуе всю жизнь, не представляя, не помышляя, что подарит его ей семидесятилетний мужчина. Она плыла. Она парила. Она летела над бренностью и скукой бытия. Ее тело стало пушинкой, перышком птицы по имени любовь, крылышком бабочки по имени счастье. Это был поцелуй мудрости, неспешности, тишины.
Время остановилось…
Пространство испарилось…
Она опустила голову, прижала ее еще раз к груди мужчины.
– Простите… Спасибо… – плавно развернулась и пошла к выходу.
Ее каблуки гулко цокали по мраморному полу колоннады, потом по камням садовой аллеи. Она не понимала, сон это или явь, где она, почему, что будет дальше, просто шла, стуча каблуками своих любимых туфель. Сумочка покачивалась, свисая на длинном поясе с ее плеча.
Ее ждала та же машина с тем же водителем. Задняя дверь открылась, она села, машина тронулась.
– Подождите! – неожиданно для самой себя вскрикнула она. – Я кое-что забыла.
Машина дала задний ход и остановилась у тех же ворот, но они были заперты. Ключ она, должно быть, оставила в оранжерее. Ни звонка, ни колокольчика не было.
“Я не могу просто так взять и уехать. Я не могу бросить то, что я только что испытала. Это же и есть мое счастье. Я же только что держала его за крылышки – эту бабочку-счастье. Почему я так глупо ушла? Зачем? Я хочу назад, в этот дом, в эту оранжерею. Я хочу увидеть этого мужчину, познакомиться с ним, стать его другом. Ведь мне никогда не было так хорошо, как несколько минут назад! И никогда больше не будет!”
Но ворота не открывались.
“Пожалуйста, услышьте меня! Почувствуйте, что я здесь, у ворот, что я не убежала, не скрылась, не испугалась. Мне нужно увидеть вас. Еще раз. Один раз. Ведь у меня есть еще несколько часов этого волшебного дня. Я не знаю, кто вы, но вы подарили мне счастье, вы вернули мне мою женщину, меня саму, мою чувственность. Я снова чувствую саму себя. Я хочу и могу любить. Я знаю, как любить. Вы воскресили меня.”
Она молилась одними губами, не отрывая глаз от конца аллеи перед поворотом.
“Мы с вами – одно целое. Вы должны чувствовать, что я здесь, рядом, в сотне метров от вас. Пожалуйста, откройте ворота!”
Но ворота не открывались.
Поникшая, она вернулась в машину. Ей было все равно, куда ее сейчас повезут. Для нее этот чудесный день закончился. Она хотела сиюминутно оказаться дома, в своей обычной обстановке, в своем маленьком саду без этой великолепной оранжереи.
“Включи голову. Эти шаткие чувства… Эти бесполезные эмоции… Эта птица-любовь, которая всегда приносит с собой мучения, беспокойства, суету, необдуманные поступки, ошибки, обиды и слезы, слезы, слезы… Странный день… Зачем он мне был дан? Зачем пробудил во мне все эти волнения? Боже, и этот седой джентльмен… Его поцелуй свел меня с ума… Или с тела?… Его жизнь была явно полна любви и женщин, иначе как еще объяснить это умение, это настоящее искусство целоваться?”
Машина наконец остановилась. Дверь открылась, и она увидела изящную руку в черной бархатной перчатке, предлагающую ей выйти из машины. Она положила свою ладонь на бархат перчатки и вышла из автомобиля. Перед нею стояла великолепная женщина лет шестидесяти, в роскошной черной шляпе с большими полями, с высокими скулами, огромными раскосыми глазами, пухлыми ярко-красными губами, с пышным декольте в черном бархатном платье с золотой вышивкой, в черных бархатных туфлях с золотым бантом на высоких каблуках. Она улыбалась такой широкой улыбкой, что, казалось, были видны все ее белоснежные зубы. Дама лишь кивнула в знак приветствия и поворотом головы предложила следовать за нею.