45 историй

Вышли Потаповским переулком к Чистопрудному бульвару, потихоньку пошли вдоль него заметенным снежком тротуаром в сторону метро.

Мы были совершенно одни в этом холодном мире. Разом погасли фонари. И в этот момент я заметил впереди себя на снегу какой-то красноватый прямоугольник. За ним другой, третий…

Ни впереди, ни сзади нас никого не было. Я посмотрел наверх, на один из домов, возвышавшихся справа. Он был без балконов, все окна закрыты.

— Кто-то потерял деньги, — констатировала мама.

Я стал подбирать на тротуаре красные десятки. Неровной цепочкой они тянулись вдаль. Словно кто-то специально их так разложил.

Всего оказалось семнадцать десяток. 170 рублей. Довольно большая сумма по тем временам.

— Надо отдать, — сказала мама.

— Кому?

Она огляделась, посмотрела на дом, на небо, откуда шел снег. Выдохнула:

— Бог послал…

— Нуда. С портретом Ленина?

Выслушав мой рассказ, отец Леонид снова улыбнулся. — Пригодились деньги? И слава Богу! Никакой мистики. Где- то в доме произошла ссора. Кто-то распахнул форточку или окно, вышвырнул деньги, затем захлопнул. А десятки разлетелись, упали к вашим ногам. У Бога, Богородицы и всех святых есть дела поважнее. Я вообще не верю в чудеса подобного рода. И вам не советую.

Чем он мне особенно нравился — отсутствием всякой мути.

Потом, когда мама легла спать и мы получили возможность поговорить по душам, я все время с горечью думал о том, что вот как бывает— едва успеешь обрести друга и вынужден терять его: в ближайшее время отец Леонид с Наташей навсегда уезжали во Францию, в Париж, где жили Наташины родственники.

Отцу Леониду за участие в диссидентском движении, за помощь заключенным и ссыльным не давали прихода. В своей квартире он тайно служил литургию под иконостасом, крестил, исповедовал и причащал.

И вот, как только выяснилось, что Наташа беременна, они решились эмигрировать, уехать, пока дело не кончилось арестом.

Их выпускали с презрительной поспешностью, даже документы были уже оформлены. До отъезда оставалось дней пять или шесть.

Отец Леонид сказал, что многие друзья их осуждают. «Если все порядочные люди покинут страну, что станет с несчастным народом, оставленным на произвол мерзавцев из Политбюро, живущим так, как не снилось римским императорам?»

Надо сказать, что в отличие от Наташи отец Леонид не был окончательно уверен в правильности выбора, терзался. Чем и поделился со мной в тот вечер.

— В самом деле, что меня здесь ждет? Тюрьма? Наташу— несчастья? Что ждет нашего будущего ребенка? Не могу допустить, чтобы он хоть один миг дышал воздухом несвободы. А там, во Франции, под Парижем, мне обещан приход русской зарубежной церкви.

Ему оставалось купить уже заказанные билеты на самолет.

А еще через день, апрельским утром, когда Москва, умеющая, несмотря на все несчастья, становиться в эту пору неповторимо прекрасной, он вдруг позвонил, хотя мы вроде бы простились навсегда; попросил приехать к нему как можно скорее.

Я понимал, что по пустякам он меня дергать не стал бы.

Они жили в одном из старомосковских домов у Никитских ворот, и мне стало жаль, что больше у меня не будет повода войти в это просторное парадное, подняться по деревянной лестнице с узорчатыми перилами, крутануть ручку еще дореволюционного звонка.

Дверь открыла Наташа. Обычно улыбчивая, радушная, она в этотраз поразиламеня строгостью, какой-то ожесточенностью. — Проходите. Он там, в спальне, — она проводила меня к комнате, в которой я раньше никогда не был. Оставалось предположить, что отец Леонид внезапно и так некстати заболел перед самым отъездом.

Но нет, он был, по крайней мере на вид, вполне здоров. Хотя белки глаз красные, как у человека, не спавшего ночь.

— Садитесь, — он усадил меня прямо на застеленную двуспальную кровать.

Я почувствовал себя крайне неловко.

Отец Леонид шагнул к находящейся между окном и кроватью тумбочке, перекрестился, дрогнувшими руками взял стоящую там довольно большую икону в серебряном окладе.

Это была Богородица. И она плакала.

Под изображением глаз медленно, но непрерывно набегали две большие слезы…

Мы с отцом Леонидом с ужасом посмотрели друг на друга.

Сердце

Некоторые говорят о себе— у меня сердце здоровое, другие — у меня сердце шалит. А многие почти не помнят о том, что у них имеется сердце. Работает, словно его и нет.

И уж совсем редко кто задумывается, а как это оно там, в груди неустанно, без единой секунды отдыха, днем и ночью стучит и стучит.

Независимо от нас.

Можно отдавать приказания своим рукам, ногам. По своей воле открывать и закрывать глаза, морщить нос… Сердцу, как говорит пословица, не прикажешь. Оно само по себе.

Многие скажут: ну и что тут такого удивительного? Кровь по аортам и венам проходит сквозь сердечные клапаны, желудочки и предсердия. Сердечная мышца сокращается, как насос, гонит кровь по всему организму. Все просто. Об этом написано в любом учебнике для медучилищ.

Но вот что я вам расскажу.

…Небо было серым. И море было серым. За лето море устало от сотен тысяч баламутящих воду купающихся людей, детского визга, суеты прогулочных катеров, яхт, водных велосипедов, пассажирских лайнеров.

У моря не осталось сил ни на что, даже на зыбь. Оно лишь мерно вздыхало, приподнимаясь и опадая. На его серой поверхности одиноко чернело что-то похожее на опрокинутую букву «Т».

Это была лодка. И в лодке был я.

С рассвета бороздил морскую ниву, отпускал с большой металлической катушки самодур— леску со свинцовым грузилом и двенадцатью крючками, скрытыми разноцветными перышками на разные глубины, пытался нащупать косяк хоть какой- нибудь рыбы.

Улов обычно покупали на берегу рыночные торговки. Вырученных денег хватало, чтобы оплатить день–другой проживания в самом дешевом номере гостиницы и на еду. И снова я должен был браться за весла.

Итак, клева не было. С рассвета поймалось лишь несколько ставридок, таких мелких, что я сразу выкинул их за борт.

Наступил полдень, время полного бесклевья. Пора было, что называется, сматывать удочки. Напоследок я еще раз поддернул леску, косо ушедшую примерно на восьмидесятиметровую глубину, и начал наматывать ее на катушку.

Как назло, зацепился за что-то. Стал дергать леску под разными углами— влево, вправо. Снасть не отпускало. Словно зацепился за подводную лодку.

Жалко было обрезать лесу. Порой часами мастеришь самодур— тщательно привязываешь 12 разноцветных перышек к двенадцати крючкам, каждый на отдельном поводке…