48 улик

Теперь, разочарованный, но улыбающийся, он старался быть славным парнем.

– Что ж. Вы очень добры, Джорджина. Я вижу, что вы сильно любите сестру и стремитесь оберегать ее личную жизнь. Как и я, разумеется.

Элк стал подниматься на ноги и случайно сшиб со стола альбомы. С десяток фотографий рассыпались по полу. Мы оба принялись их подбирать.

– Ваша сестра была красивой женщиной. То есть она красивая женщина, – поправился Элк со вздохом, глядя на одну из фотографий. – Но красота самоуверенна и порой жутко раздражает.

Я рассмеялась. Да! Я и сама частенько так думала.

– Красота слишком самонадеянна. Не то что мы.

Мы. Что это – лесть? Оскорбление? Я не знала, как это расценивать.

Чашка из веджвудского фарфора задребезжала в моей руке. Она была пуста. Не осталось ни чая, ни виски.

Ощущение на языке распространилось на весь рот, проникло в горло. Мои губы раздвинулись в глупой улыбке.

– Джорджина, я очень хотел бы встретиться с вашим отцом. Если не сегодня, тогда в следующий раз.

Чтобы попросить вашей руки.

От этой дикой разухабистой мысли я невольно рассмеялась.

– Что вас так развеселило, дорогая? – Элк холодно улыбнулся.

Дорогая. Это тоже было смешно.

Мужчины не любят, когда над ними смеются – предпочитают, чтобы смеялись вместе с ними. Я знала это инстинктивно, потому поспешила исправиться:

– Абсолютно ничего. Это я так. Конечно, ничего смешного. Напротив, вы высказали блестящую идею. Вам обязательно надо познакомиться с папой, как-нибудь прийти к нам на семейный ужин. Наша домработница Лина великолепно готовит. Я помогаю ей на кухне, у нас есть любимые рецепты. Если объяснить папе, что вы наставник Маргариты, уверена, он будет рад пообщаться с вами, – пылко протараторила я, чувствуя жгучее тепло в горле. Жар разливался и в груди, в области сердца.

Меня охватило беспокойство: нужно, чтобы гость ушел до возвращения папы.

Папина машина вот-вот свернет на подъездную аллею, обогнет дом и заедет в гараж. Он поставит автомобиль рядом с «Вольво» М., к которому никто не прикасался с апреля. Когда я услышу – если услышу – стук дверцы машины в гараже, будет поздно…

– Простите, Джорджина, можно воспользоваться ванной? Я быстро.

Элк встал со стула. Его пошатывало. Змеиные глазки лихорадочно блестели. О, почему я не выпроводила Элка десятью минутами раньше?! Виски ударило мне в голову. Затуманило разум.

Мне ничего не оставалось, как отвести Элка к одной из гостевых уборных на нижнем этаже, рядом с кухней. Он покачивался на ногах с этакой залихватской бесшабашностью, будто большой пьяный ребенок. Меня это приводило в замешательство. Я поспешила в холл, нервно высматривая папину машину.

Небо темнело. Вдалеке зажглись уличные фонари. По Кайюга-авеню приближались светящиеся фары какой-то машины. Я затаила дыхание. Фары повернули в другую сторону.

Казалось, Элк торчит в туалете целую вечность. Заснул, что ли, на унитазе?! Сумею ли я его разбудить? Я представила, как мы с Линой пытаемся растормошить пузатого художника, чтобы успеть выпроводить его из дома до прибытия папы.

На Кайюга-авеню появилась еще одна пара фар, двигавшихся в направлении нашего дома. И опять в самый последний момент машина свернула в другую сторону…

Я старалась не отчаиваться. Не терять самообладание. Предположила, что Элк уже вышел из туалета и теперь бродит по дому. Возможно, заблудился. Я не хотела думать, что слышу шаги на лестнице – шаги над головой. Крадущиеся шаги.

Он ищет комнату М., несмотря на мой запрет.

– Я ничего не услышу. Я ничего не слышу.

Я зажала уши (потными) ладонями.

Элк не ведал, что комната М. заперта. Ключ был спрятан в папиной спальне. Это было необходимо, иначе кто-нибудь мог ночью вломиться в наш дом и перерыть комнату М., а мы бы и не знали.

Как же он будет удивлен! Повернет дверную ручку, а дверь не откроется.

Я не заметила света фар, но внезапно услышала – или подумала, что услышала, – рокот мотора за домом. В следующую секунду двигатель заглушили. Затем загремели опускающиеся вниз гаражные ворота. Я понимала, что сильно рискую, и оттого сердце в груди бешено заколотилось.

Я кинулась в коридор, окликнула Элка. Тот внезапно вырос передо мной. Вид у него был встревоженный. Краснота на лице стала гуще, змеиные глазки немного затуманились. Если он был наверху и остался с носом, у него хватило ума не выдать своего разочарования.

Теперь уж папа точно был дома. Сквозь шум в ушах я услышала, пусть и очень тихо, как хлопнула дверца машины в гараже. Я схватила Элка за руку и потащила его к выходу.

– Простите, вы должны уйти.

– Должен?! – рассмеялся Элк, неуклюже вышагивая рядом со мной, словно поднявшийся на задние лапы медведь.

– Папа уже дома…

– Дома?

Элк потешался надо мной, над моим отчаянием, но потом смилостивился, видя беспокойство в моем лице, мою корчащуюся от страха душу, которую я редко обнажаю перед другими людьми. Должно быть, она отливала рдеющим блеском, как некий отвратительный внутренний орган, на который только стоит взглянуть, тотчас же отворачиваешься.

У входной двери Элк схватил мою руку, стиснул до боли, так сильно, что я поморщилась.

– Спасибо, дорогая Джорджина! Позвольте снова навестить вас в скором времени? Я позвоню.

Неожиданно Элк поднес мою руку к губам и поцеловал, обслюнявив костяшки пальцев. Я оторопела.

Чувствуя небывалую легкость в голове, я решительно закрыла за Элком дверь. Папа тем временем уже входил в дом через кухню, брюзгливо крича:

– Лина! Джорджина! Почему в доме не горит свет?

Глава 36

Кавалер.

Зазвонил телефон. Трубку сняла Лина. Я сидела на втором этаже, и она с опаской крикнула:

– Джорджина, это вас!

Нет, я не помчалась к телефону со всех ног. Не понеслась, тяжело отдуваясь, к чертовому телефону, как перевозбудившаяся тринадцатилетняя девчонка. Но я действительно ждала этого звонка.

Его звонка. Чьего именно – незачем уточнять.

Да, Лина позвала меня с опаской, деликатно учитывая перепады моего настроения, а они были непредсказуемы даже для меня самой.

И все же сердце бешено колотилось, казалось, переместилось прямо в мою ладонь, когда я взяла трубку. Ведь каждый раз, когда звонил телефон, могло оказаться, что это звонит он – подобно тому, как каждый бросок кубика мог стать счастливым, а значит, риск был ненапрасным и о нем не стоило сожалеть.