5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Почему — мне — туда? — холодно осведомился Цахилганов, различая игру световых полос в чернильной густой тьме.
Странно: именно для Боречки он ничего и не сделал. Ровным счётом ничего.
Дула Патрикеич растерялся:
— Так ведь, лаборатория…
— Ну и что? Сопрягать прошлое с будущим — на это сила нужна, старик. А у меня её нет. Пропала сила. Так-то, правдолюб.
…Где же носит сейчас по земле это сорное, нелюбимое — родное — родное? — дитятко, Марьянино и его?
— «Ослябя»! — без надежды напоминал Цахилганову
— Сдурел? Какой ещё «Ослябя»? — раздражился Цахилганов. — При чём тут «Ослябя»? Я в холодильнике вообще-то. Мне выбираться из него для других дел придётся. Которые без телесной составляющей не решишь… Всё. С меня довольно.
Но события в километре от лаза, под лощиной, развивались своим чередом. Постанывающие парни, полупридавленные землёй, принялись тереть глаза от ярко бьющего света. Лучи карманных фонарей метались по замкнутому пространству, выхватывая угольные выступы, вспыхивающие на сколах.
Пять человек в серебристой форме экологов, с респираторами на поясах, спустившись по длинной капроновой лестнице, изучали обстановку. И Циклоп взвыл дурным предсмертным голосом в своей тесной земляной нише, крепче прижимая покойницу к себе,
обмотанную, словно мумия.
— Ты, падла, ещё раз мне в ухо гаркнешь… — вяло бормотал Чурбан, приподнимаясь на локте в подземельном осыпающемся логове. — Сказал же, голова трещит…Схлопочешь, короче.
— Люди, — озадаченно проговорил спустившийся первым. — Лежат вповалку.
— Откуда им быть? — недоверчиво спросил кто-то наверху.
— Кажется, бичи провалились…
— И что теперь делать с ними?.. Травмированные?
— Не разберёшь… Надо бы доложить!
Над ямой некоторое время переговаривались по-английски.
— Да вон, сюда подъезжает начальство, само… Большое там пространство? Внизу?
— Тесное…
— Какая разница! Придётся всех поднять. Поднять и изолировать. Давай их, по одному, сюда. Быстро…
Четверо там, на поверхности, приготовились принимать людей. Остальные толпились по кругу, возле дыры. Пытаясь подойти ближе, они с опаской пробовали, удержит ли их всех
почва.
Освободившийся от земли, Чурбан тем временем сел, отряхиваясь и озираясь. А Циклоп окаменел вовсе. И одинокое огромное око его странно светилось в тёмной глубине ниши.
Заворочались, однако, ещё двое парней. И Боречкина недоумённая косматая голова уже высовывалась из-за спины Чурбана. Тот позёвывал и хлопал себя по карманам.
Люди в спецодежде ухватили за руки и за ноги чьё-то ближайшее бесчувственное тело в дождевике. А самый первый из спустившихся продолжал высвечивать странную картину, докладывая по радиофону:
— Семеро их, вроде… Ощущаю слабый запах серы. Надо бы на метан проверить. Сероводород, по-моему, подтравливает.
Сероводородом тянет…
Чурбан, отвернувшись от света, сунул папиросу в рот и толкнул Боречку в бок:
— Шевелись, ты, баклан.
Отключив телефон, человек спрашивал лежащих и сидящих:
— Эй, есть здесь тяжелораненые?
— Нет-т слаще… — выговаривал Циклоп, вжимаясь глубже, в нишу, и
блистая из глубины диким своим, бессмысленным оком. — …Г-губ Людки…— Кто может двигаться самостоятельно? Необходимо всем переместиться в нашу медицинскую машину. Здоровым — для психической реабилитации, раненым…
Человек заглянул в нишу мычащего Циклопа:
— Кто ранен, спрашиваю?
На это Чурбан, перекатив папиросу из одного угла рта в другой, прокричал заносчиво из-под земляного навеса:
— А фиг ли нам, кабанам?!.
И Боречка угодливо щёлкнул перед ним зажигалкой.
Эхо взрыва полетело по подземным коридорам, многокилометровым, извилистым, уходящим в глубь земли. Оно достигло слуха Цахилганова, ощутившего себя в тот миг вовсе не в шахте, а всё в той же покойницкой, за металлической дверью, в заграничной клетке то есть,
— меж — смертью — и — жизнью — меж — хладностью — и — теплотой.
Погружаясь в блаженное безразличие, Цахилганов слушал, как где-то осыпается пыль.
Пыль. Прах…
Но неотвязный, беспокойный голос Дулы Патрикеича снова пробился к нему из несусветных шахтных глубин:
— Слыхал?.. Отпрыски закурили. В нише рвануло. Ну, ничего. Наверх взрыв пошёл! А то бы здесь, возле лаза, уже чёрный буран мёл… Угольная пыль, она впереди пламени вихрем несётся,
— лагерная — пыль — всегда — впереди — пламени — мчится — ууууу — как — летит — калёно — железо —
каюк, значит, всем пришёл. На Мёртвом поле. Там и клочьев не осталось. Всех их, иродов, пыль караганская прибила. И погребла… Оно и к лучшему, конечно. Свободен ты от преступника своего малолетнего…
Сорняки —
куда их девать?
Растить, что ли? Тебя же и задушат…
Каюк!
— …Откликнулся бы ты, — возвращал и возвращал сознанье Цахилганова к тёмному лазу голос приунывшего Дулы Патрикеича. — Сигнала от тебя давно нету никакого. А поторопиться-то не мешало бы…
Но только холод морозильной камеры проникал в беззащитную душу,
— в — душу — раненую — Дулой — или — же — Любовью — или — тем — несчастным — никем — не — любимым — и — погребённым — под — обвалом?
— …Теперь тебе бы оклематься. И вперёд, — всё настаивал Патрикеич, ожидающий от Цахилганова ответа.
Куда — вперёд? В самопожертвованье, которое всегда — самоуничтоженье? В самосожжение… Нет, нет…
Знакомый джаз зазвучал будто где-то вдали. Рано или поздно Цахилганова откроют. Извлекут для дальнейшей — телесной — жизни,
— he jum’into a boat with his old Tambourine —
да, да: он едва успел отказаться от дикой этой затеи с лабораторией — Цахилганов уже прыгнул, считай, на пароход прежней жизни
со своим тамбурином,
на едва не ушедший от него пароход…
Да, там, на палубе, — бьющие по изношенным, бесчувственным нервам, весёлые тамбурины,
тамтамы,
там — барабаны.
Там, за металлической дверцей, ждёт его реальность, хорошая ли, плохая…