5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Фильтруй базар, дядька! Пошляк!.. Вы все, из того поколенья, умудрились превратиться в злобных сатиров? Да? — она быстро одевалась, закрываясь от него, и дрожала. — Все, да? Пробренчали, проплясали, разбазарили всё? А теперь злобствуете? Никакие вы не аристократы! Вы — пошлые денежные мешки! Ублюдки. Ублюдки! — орала она, не вытирая пьяных слёз. — Трамвайные хамы!
— А чего бы нам злобствовать? — рассмеялся Цахилганов.
Чего бы им злобствовать,
если их маленькие, одноклеточные свободы
давно разбушевались,
и сокрушили первичные границы,
и выросли до клетки целой страны,
и разнесли даже её?
Если
Если его фирма «Чак» приносит Цахилганову деньги в зубах не за хрен собачий — за нелицензионную порнуху?
Ну, Горюнова — смешная, однако!..
Правда, и половые клетки накрылись отчего-то…
Цахилганов сразу ушёл на кухню, даже не спросив, откуда у неё такой богатый опыт по части ублюдков,
чтобы обобщать.
Да вашему, молодому, поколению хочется того же самого, только вот уже нечего вам — проплясывать и разбазаривать. Опоздали вы с этим, госпожа Горюнова,
преподавательница социальной психологии
в педагогическом институте,
занимающаяся проблемой элиты
в советском обществе!
Свободничайте задарма.
Им — свобода принесла изрядный навар при дележе застоя. Этим, последующим, она не способна принести ни-че-го.
Свобода — не плодоносит, Горюнова! Свобода только расточает плоды несвободы. И валится с ног, истощённая, изъевшая саму себя,
— и — молит — молит — правителей — о — новой — несвободе — чтобы — не — подохнуть — ей — свободе — с — голода — насовсем…
— Свобода на наших просторах — это больша-а-я безответственность, и только! — недобро усмехаясь, Цахилганов приводил себя в порядок.
Куда штатовской, отрегулированной на самые малые обороты, свободке — до нашей,
— умывался — он — под — кухонным — краном.
В Штатах — это только свобода самоубийственного саморастленья, и всё,
— он — поискал — полотенце —
а большо-о-ой — нету там. В одну сторону направленная свобода: разрушай себя — а не государство…
— но — не — нашёл — и — вытирался — теперь — носовым — платком.
Свобода, крикливая и пёстрая, величиной с пивную жестяную банку, усмехался Цахилганов. Дозированная синтетическая свобода, какую им изготовят и какую нальют, они, там, на Западе, послушно посасывают и глотают на досуге, почёсывая пухлые животы. А наша свобода не знает границ,
— уж — наша — свобода — похоже — разнесёт — этот — весь — мир — во — всём — мире — вдребезги — в — клочья — в — лоскуты —
уф-ф-ф…
— Вот когда-нибудь! Твою дочь!..
В дверях кухни стояла косматая, бордовая от злости Горюнова в криво накинутом дешёвом пальто —
о — это — жёлтое — поблёскивающее — синтетикой — пальтецо — преподавательницы — вуза — жалкое — как — будушая — её — пенсия!
— …Когда-нибудь твою дочь! Унизят! Точно так же!..
Она гневно рубила
воздух ладонью, с плеча, и плакала, кривясь:— Запомни же, ублюдок! Запомни хорошенько! С вашими дочерьми! Поступают потом! Точно так же! Как поступаете с женщинами — вы! Вы! Вот!
— Что ты сказала? — побледнел и перешёл на шёпот Цахилганов. — Что ты сказала сейчас про мою дочь, сучара?
У Горюновой хватило ума выскочить в коридор.
— …Знай! Хорошо знай это! С вашими драгоценными доченьками поступают потом точно так же! Это закон, дядька! — мстительно хрипела она с порога — мстительно, беспомощно, пьяно. — Закон!.. Так бывает всегда! Всегда! Со всеми вашими..
Входной дверью Горюнова, взвизгнув напоследок по-щенячьи, шандарахнула так, что выпал, должно быть, сверху изрядный кусок штукатурки, и, судя по стуку — не один. Потом осыпались куски помельче.
Мельче… Ещё мельче… Прошелестела пыль, пыль.
Пыль — на пороге его дома…
Земля… Тлен…
Прах…
Подвижная, растревоженная много десятилетий назад, земля Карагана… Вечно осыпающаяся, кочующая земля Карагана,
всё погребающая —
и не находящая успокоенья…
В тот самый вечер Цахилганов пришёл в себя не скоро,
— вот — халда — бешеная — чума — однако — каков — огонь…
Наконец он огляделся — и старательно переставил помытую Горюновой посуду так, как ставила её на кухонной полке Любовь.
Реаниматор Барыбин сказал, что они обокрали поколение своих же детей… Обокрали во всех смыслах! В каких это — во всех?.. Да его Степанида — его, его, его! — будет наследницей кучи баксов! В отличие от прыщавого, глупого Боречки Барыбина. А бедной низкооплачиваемой Горюновой весь век, до гробовой доски, румяниться таиландскими грубыми румянами, каких бы учёных степеней она не достигла!..
Сначала — его большая фаянсовая кружка с блюдцем, расписанным золотыми желудями.
Ба! Да уж не к тому ли подарили ему эту кружку и блюдце патологоанатом Сашка и реаниматор Барыбин? С желудями. Мол, свинья ты, свинья!..
Рядом — Любина чашка в безмятежных блестящих васильках. Потом — Стешина, ещё детская, с весёлыми зайцами по зелёному полю, на котором алеют, алеют до сих пор наивные крапины лесной земляники.
Но — Степанида — уже — не — крошка — а — жёсткая — изящная — красотка — да — гибкая — звероватая — маленькая — баба — с — белоснежными — воротничками — и — только — белейшими — блузами — гладко — причёсанная — скромница — этакий — опрятный — ласковый — котёнок — умеющий — мгновенно — превращаться — в — разъярённую — пантеру — с — ледяным — точным — взглядом…
Мало того, что стала носить грубейшие бутсы, так ещё и уехала из дома с каким-то крутым: с этим… Со своим Кренделем.
С тридцатипятилетним тонкогубым сосредоточенным роботом —
безмолвным — делателем — денег — для — свержения — режима.
С Ромом, видите ли…
— Шлюха. Моя дочь — шлюха.
А её детская чашка та же, с земляничками…
Тепло из палаты выдувало ощутимо. И лишь запах лекарств никуда не девался,