5-я волна

Тут я теряю самообладание, но это не беда. Плакать всегда легче в темноте. Вдруг теплая рука Эвана накрывает мою холодную руку, его ладонь мягкая и гладкая, как наволочка у меня под щекой.

– Меня это убивает, – говорю я сквозь рыдания. – То, как он верил. Как мы верили, пока не явились они и не взорвали этот проклятый мир. Верили в наступившей темноте, что свет все равно будет. Верили, что, когда захочешь клубничный фрапучино, достаточно усесться в тачку и прокатиться по улице, и ты получишь свой долбаный клубничный фрапучино! Мы верили…

Второй рукой он нащупывает мою щеку и большим пальцем стирает с нее слезы.

Эван наклоняется ко мне, и я утопаю в запахе шоколада.

– Не надо, Кэсси, – шепчет он мне на ухо. – Не надо.

Я обнимаю его за шею и прижимаюсь мокрой щекой к его сухой щеке. Меня трясет как эпилептика, и я впервые ощущаю на ступнях вес одеяла – непроглядная темнота обостряет все чувства.

Я превращаюсь в кипящее рагу из обрывков мыслей и чувств. Волнуюсь, что мои волосы могут плохо пахнуть. Хочу съесть плитку шоколада. Этот парень, который сейчас меня обнимает (ну, вообще-то скорее это я его обнимаю), видел меня во всем моем голом великолепии. Что он подумал о моем теле? Богу действительно не наплевать на обещания? А мне Бог нужен? Чудо – это когда расступаются воды Красного моря или когда Эван Уокер находит меня в снежном заносе посреди белой пустыни?

– Кэсси, все будет хорошо, – шепчет Эван, и я чувствую его шоколадное дыхание.

Когда я просыпаюсь на следующее утро, на столике рядом с кроватью лежат «Херши киссес».

35

Каждый вечер Эван уходит, чтобы осмотреть местность вокруг фермы и поохотиться. Говорит, у него большой запас сухих продуктов, и его мама обожала солить и консервировать, но ему нравится свежее мясо. Поэтому он оставляет меня одну, а сам ищет какое-нибудь съедобное существо, чтобы убить его и подвергнуть кулинарной обработке. На четвертый день он входит в комнату с настоящим бифштексом на горячей домашней булке, да еще с жареной картошкой. Это первая настоящая еда с того дня, как я убежала из лагеря с ямой, наполненной человеческим пеплом. А еще это неправдоподобный бифштекс, который я не пробовала со дня Прибытия и за который, как я уже признавалась, готова была убить.

– Где ты взял хлеб? – спрашиваю я с набитым мясом ртом, и жир стекает по подбородку.

Хлеб я тоже давно не ела. Он мягкий, пышный и сладковатый.

Эван мог выдать кучу язвительных ответов, потому что добыть хлеб он мог только одним способом, но не стал подкалывать меня.

– Я его испек.

Покормив меня, он меняет повязку. Я говорю, что мне хочется посмотреть на ногу. Эван уверяет, что мне определенно этого не хочется. Мне бы встать с кровати, принять ванну и снова почувствовать себя нормальным человеком. – Эван возражает: еще рано. Я говорю, что хочу помыть волосы и расчесаться. Эван стоит на своем – не надо торопиться. Я обещаю, если он мне не поможет, разбить об его голову керосиновую лампу. Тогда он идет в конец коридора, в небольшую ванную комнату, и ставит табуретку в ванну на ножках в форме львиных лап. Потом несет меня по этому коридору с ободранными обоями в цветочек, усаживает на табурет и уходит. Возвращается он с бадьей горячей воды.

Бадья, должно быть, очень тяжелая. Бицепсы у него напряжены, как у Брюса Бэннера, наполовину превратившегося в Халка, вены на шее набухают. Вода чуть-чуть пахнет лепестками роз. Я откидываю голову назад, и Эван поливает мне волосы из кувшина для лимонада, с узором из улыбающихся солнышек. Потом он начинает втирать мне в волосы шампунь, но я отталкиваю его руки. Эту часть работы я способна выполнить самостоятельно.

Вода стекает с волос на пижаму, хлопчатобумажная ткань прилипает к телу. Эван кашляет, а когда он поворачивается и его челка крылом скользит по черным бровям, мне становится тревожно, но это приятная тревога. Я прошу расческу с самыми редкими зубцами. Эван ищет в тумбочке под раковиной, а я наблюдаю за ним боковым зрением. Смутно вижу, как двигаются сильные плечи под фланелевой рубашкой, потертые джинсы с дырявыми задними карманами, совсем не обращаю внимания на круглый зад под джинсами, на сто процентов игнорирую тот факт, что мои уши огнем горят, пока теплая вода стекает с волос. Спустя вечность Эван находит расческу и перед тем как уйти спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь еще. Я бормочу «нет», а на самом деле мне хочется плакать и смеяться одновременно.

Оставшись одна, я сосредоточиваюсь на волосах. Они в жутком состоянии – колтуны, кусочки листьев и комочки грязи. Я распутываю волосы, пока вода не становится холодной, и дрожу в намокшей пижаме. За дверью слышен какой-то слабый звук, я замираю на секунду.

– Это ты? – спрашиваю я.

Кафельные стены ванной комнаты усиливают мой голос, как в эхо-камере.

Короткая пауза, а потом тихо так:

– Да.

– И чего ты там делаешь?

– Жду, чтобы ополоснуть тебе волосы.

– Это еще не скоро.

– Нормально, я подожду.

– Почему бы тебе не испечь пирог или еще что-нибудь, а минут через пятнадцать возвращайся.

Ответа не слышно, но и шагов тоже.

– Ты еще там?

Скрип половицы в коридоре.

– Да.

Потратив десять минут на распутывание и расчесывание, я сдаюсь. Эван возвращается и садится на край ванны. Я кладу голову ему на ладонь, а он смывает мыльную воду с моих волос.

– Странно, что ты здесь, – говорю я.

– Я здесь живу.

– Странно, что ты здесь остался.

После того как новости о начале Второй волны просочились вглубь страны, много молодежи собралось у полицейских участков и арсеналов национальной гвардии. Совсем как после одиннадцатого сентября, только все надо помножить на десять.

– Вместе с отцом и мамой нас было восемь, – говорит Эван. – Я старший. После того как родители умерли, я заботился о младших.

– Помедленнее, Эван, – прошу я, когда он одним махом выливает мне на голову полкувшина. – Я так захлебнусь.

– Извини.

Эван ребром ладони, как плотиной, перекрывает мне лоб. Теплая вода приятно щекочет кожу. Я закрываю глаза.

– Ты болел? – спрашиваю я.

– Да, но выздоровел.

Он снова зачерпывает воду кувшином из металлической бадьи, а я задерживаю дыхание в предчувствии наслаждения.

– Моя младшая сестренка, Вэл, умерла два месяца назад. Это в ее комнате ты сейчас живешь. С тех пор я пытаюсь понять, что мне делать дальше. Знаю, что не могу оставаться здесь, но я ходил до самого Цинциннати. Наверное, не надо объяснять, почему я не собираюсь туда возвращаться.

Одной рукой он льет мне на голову, а второй отжимает излишки воды, жестко, но не очень. Такое впечатление, что я не первая девушка, которой он моет голову.

Голос у меня в голове кричит чуть-чуть истерично: «Что ты делаешь? Ты даже не знаешь этого парня!»

Но потом тот же голос продолжает: «Какие хорошие руки. Попроси его помассировать голову, раз уж он все равно тобой занимается».

А тем временем его низкий, спокойный голос продолжает:

– Теперь я думаю, что до наступления тепла уходить неразумно. Можно пойти в Райт-Паттерсон или в Кентукки. Отсюда до Форт-Нокса всего сто сорок миль.

– Форт-Нокс? Что ты задумал? Ограбление?

– Это крепость, причем мощная. По логике, отличный пункт сбора.

Эван сгребает мои волосы в кулак и отжимает. Вода стекает в ванну со львиными лапами.

– Я бы никогда туда не пошла, – говорю ему. – С их стороны логично уничтожить все места, которые, по логике, могут послужить местом сбора.

– Судя по тому, что ты рассказывала о глушителях, вообще нелогично собираться в одном месте.

– Или проводить там больше нескольких дней. Нельзя сбиваться в толпы и торчать на месте, надо держаться порознь и постоянно перемещаться.