60-е. Мир советского человека

Поэтому для советских евреев 60-е закончились только в эмиграции, когда выяснилась непримиримость их идеала к свободному обществу, когда стало ясно, что «реальная свобода делает нашу жизнь совершенно индивидуальной»¹⁹.

Только на Западе советская история окончательно слилась с мировой, растворившей в себе последние иллюзии шестидесятников²⁰.

Эмиграция была логическим завершением 60-х. Путь, пройденный обществом за эти годы, неизбежно вел к потере уникальности советского образа жизни. Брешь в государственной границе – естественное следствие этого процесса.

Как ни мала была сама эмиграция, она помогала России возвращаться к исторической реальности. Развеяв миф о Западе, она разрушает и миф об исключительности России – уже тем, что позволяет их сравнивать.

Что касается советских евреев, то, раскрыв тайну своего существования, они обрекли себя на проблему выбора.

Присоединившись, хотя бы теоретически, к остальному человечеству, советские евреи вынуждены решать более существенные, чем вопрос о национальной самоидентификации, проблемы – личности, свободы, цивилизации.

Впрочем, и тут евреи не представляют исключения.

Культ личности. Прага

Двадцать первое августа одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года выпало на среду. Потом даже этой случайности придавали какое-то значение: «А день, какой был день тогда? Ах да, среда…» – пел Высоцкий о своем, но переглядывались понимающие автора слушатели. Задним числом все, что печаталось в газетах от 21 августа 1968-го, казалось символичным.

Синоптики обещали для Москвы переменную облачность, но в западных районах СССР – ближе к границе – тучи сгущались. Вторая программа Центрального телевидения демонстрировала фильм «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Институт марксизма-ленинизма рапортовал о завершении работы над полным собранием сочинений В. И. Ленина. «Литературная газета» опубликовала отрывок из романа Н. Задорнова под названием «Конец вольницы». И еще – в этот день советские войска оккупировали Чехословакию.

Двадцать первое августа 1968 года – года, который Организация Объединенных Наций посвятила правам человека, а геофизики объявили годом активного Солнца, в Советском Союзе досрочно закончились шестидесятые и начались – никакие.

На самом-то деле 60-е еще продолжались. Еще выходил «Новый мир» Твардовского, еще подписывались письма протеста, еще предстояли демонстрации, еще никто не покидал навсегда Россию. Но все это была уже инерция разогнавшейся истории, которая неслась, как курица с отрубленной головой.

История, конечно, не измеряется днями, но она немыслима без каких-то судьбоносных календарных границ. Только в отчетливых хронологических рамках, становящихся потом днями национальных праздников или днями национального позора, история оказывается доступной наблюдению в качестве отдельных эпох – от дня основания Рима до дня его падения, 4 июля, 14 июля, 7 ноября, 21 августа.

Без этой даты 60-е растворились бы в постепенном наступлении безвременья. Эпоха осталась бы без трагического финала.

Чем больше лет проходило с этого дня, тем решительней он превращался в окончательную точку 60-х. Разгром «пражской весны» стал настоящей трагедией для России, но тот факт, что кризис коммунизма наступил в один конкретный день, давал и некоторое облегчение – 21 августа лишало сомнений. История решала за человека.

Вторжение в Чехословакию давало повод окончательно размежеваться с советской властью, как тогда говорили – прозреть.

Узнав, что «войска Советского Союза и воинские части четырех стран – членов Варшавского договора перешли границы Чехословакии, – вспоминает один из главных идеологов «пражской весны» Зденек Млинарж, – я почувствовал шок, подобный пережитому во время автомобильной катастрофы… Я физически чувствовал, как кончается моя жизнь коммуниста. Все оказалось вдруг лишенным смысла… всего за несколько минут мир стал неузнаваемым»²¹.

Такой же удар пережили очень многие в России. Правильность социалистического пути можно было доказывать и дальше, но акт отречения стал внутренней потребностью, эмоциональной реакцией на исторический шок.

Символическая насыщенность этого события объясняется тем, что сама «пражская весна» была символом.

Чехословацкий эксперимент ощущался, да и был на самом деле, кульминацией 60-х. «Пражская весна» развивала концепцию советских либералов. Дубчек, проще говоря, сделал то, чего ждали от Хрущева.

При этом идеи «пражской весны» целиком лежали в русле коммунизма. Пожалуй, впервые лозунги стали означать то, что они гласили²².

В 68-м Чехословакия сделалась уникальной страной, потому что действительно – социалистической. Партия и народ в самом деле стали едиными – 75 % населения безоговорочно поддерживало политику КПЧ²³. По числу коммунистов на 1000 человек Чехословакия занимала первое место в мире²⁴. Чтобы окончательно уничтожить «пражскую весну», потребовалось исключить из КПЧ 500 000 ее членов, что составляло треть партии²⁵.

В 68-м свобода в Чехословакии маршировала под непривычным флагом – красным. Как с удивлением писала одна австрийская газета: «Если смелый чехословацкий эксперимент доведут до благополучного конца, Западу будет брошен вызов более опасный, чем все прежние угрозы коммунизма. Западу будет противостоять дух, а не политика»²⁶. И как с восторгом писал левый итальянский журнал «Джорно»: «Если все будет осуществлено, то Чехословакия станет самой свободной страной в мире»²⁷.

Чехословацкий коммунизм в принципе оставался тем же, чем он был прежде. Те же люди и те же идеи управляли обществом. И сам Дубчек вышел из недр того же ненавистного аппарата, что и свергнутый им Новотный, с отставки которого (21 марта) ведет свой отсчет «пражская весна».

Не успела заработать новая экономика, сконструированная Ота Шиком. Мало изменилась партийная риторика, международная политика, отношения с другими социалистическими странами. Изменилось только одно: народу была дана свобода выбирать, и он выбрал социализм. «Эти месяцы стали «часом правды»… они продемонстрировали готовность народа принять социализм»²⁸.

Единственной свободой, которой успела добиться «пражская весна», была свобода слова, но и ее хватило.

Метафизическая цена слова оказалась выше любого реального действия. Коммунизм, будучи в основе своей литературной утопией, осуществлялся не в делах, а в словах. Когда слово стало свободным, произошла яркая вспышка веры и надежды. Коммунизм обзавелся человеческим лицом, когда дал лицу – личности – высказаться.

До сих пор марксизм обрекал социализм на победу в силу исторической необходимости. Но «пражская весна» уничтожила унизительную беспомощность личности перед эволюцией социально-экономических формаций. Отменив цензуру, партия, по сути, вернула человека к основополагающим духовным ценностям западной цивилизации – к свободе выбора. Не история, не абстрактные социальные законы, не классы, не массы, а личность – суверенная и уникальная – решала свою судьбу.

Об этом сказала программа КПЧ, которая вместе со всем народом стала вновь обретать человеческий язык: