76-Т3

— Тогда было другое время, — оправдался за все поколение Климцов.

— Время здесь ни при чем, — Артамонов бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.

— Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. — Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть точку зрения.

* * *

— Тебе не кажется, что эти застольные кадры будут компрометировать нас в глазах потомков?

— Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Зависит от состава компании.

— Ерш… в смысле… ну… — заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу.

— Ерш — это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, — перевел друга Решетнев, чтобы тот не мучился.

— Э-э-м-м, — замычал Матвеенков, благодаря за помощь.

— Но коль мы заспорили так горячо, значит, нашу компанию можно считать подходящей, — продолжил Климцов. — Только что проку от этих споров. Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить… смешон и наивен… обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. — Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении с первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.

— Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?

— Затем же, зачем и ты — комсомольцем. — Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.

— Для меня комсомол не больше, чем стеб.

— А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК.

* * *

— Вот дак да! — воскликнул Усов. — У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, алкоголики, десадтдики, и вод деперь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесло одкуда попадо. Косбодавты, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот — тудбины и диделя хобби! Мы забалим бсю энедгетику отданы, дас нельзя выпускаль с дипломами! Мы тдагедия кудса!

— Что ни сбор, то политические споры, — сказала она.

— Праздник превращаете во что попало!

— Я… как бы это… одним словом… в плане чисто познавательном… влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит… — Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Матвеенкове артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку и процесс речи походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.

— Матвеенков предлагает выпить за это, — перевел текст Решетнев.

Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее все *- Вот так да! — воскликнул Усов. — У нас не курс, а сброд какой-то! Музыканты, актеры, радиолюбители, рапиристы, профсоюзники, алкоголики, десантники, и вот теперь коммунист. Один Кочегаров занимается делом, ходит на кафедру на продувки турбин, остальные все залетные, тасуются просто, занесло откуда попало! Космонавты, боксеры, повара, неудачники, даже грузины, не попавшие то ли туда, то ли туда, но попавшие сюда. Сброд! И ладно бы все это было хобби, но все наоборот — турбины и дизеля хобби! Мы завалим всю энергетику страны, нас нельзя выпускать с дипломами! Мы трагедия курса! Все, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий парады и похоронные процессии.

Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес.

— Ты посмотри вокруг, — не утихал Климцов. — Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!

— Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Дыбишься, как дебил!

— Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!

Но Артамонов сочинил очередной не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку.

— Я подниму этот вопрос на Совете Ку Клукс Клана!

— Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться.

Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перешли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.

— Смотришь на звезды, и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на земле, — заговорил Решетнев, жуя травинку. — Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты. Возможно, от давая богу душу, мы излучаем в каком-то диапазоне. А где-то там это излучение улавливается, скажем, двухметровыми лопухами. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной земли.

— Я тоже читал что-то подобное, — примостился Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощущая некоторый дискомфорт, он хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи было легче переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор утверждал, что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя гравитация - Толику этой материи удерживает земля силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. Прежними порциями ума и мужества теперь пользуются десятки.

— Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Решетнев на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!

— Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.

— Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократном населении земля будет производить гениев!

— Не вижу причин для вспыльчивости, — затянулся сигаретой Климцов. Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела Ротару. Полевая почта «Юности».

— А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетнев. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.

— Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.

— Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.

— Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился. — Пытался подвести итог разговору Климцов. — Все тебя что-то мутит.

— А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — У Решетнева не было никакой охоты вытаскивать Климцова. — Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато…

— У него открылась любовь, — встал за друга Рудик.

— Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.