8–9–8

— Как у тебя дела, мой мальчик?

— У меня все в порядке, папа.

— А твои друзья, они тебя не обижают?

— Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот — заступаются.

— Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.

— Я берегу.

— Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.

— О дружбе?

— О дружбе. И о многом другом.

Беседа исчерпана — на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти — пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTOи расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.

Взгляд отца всегда блуждает — по не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.

Воспоминания не имеют никакого отношения к любви — любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:

— Нисколько он меня не любил, мой папа.

Сказал и повернулся, побрел прочь.

— Эй, подожди! — В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. — Подожди, ты не прав!..

Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.

— Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.

— Откуда ты знаешь? — Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.

— Я знаю.

— Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?

— Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.

Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем — покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…

Тетка Фэл — неприятная особа, и ее огромный лоб — тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с пей? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —

вот почему.

И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было — теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.

Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает — эту Фэл? К тому же она ударила его!

Габриель — молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:

— Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.

Взять такую подачу невозможно.

— Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?

Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:

— Он только собирался…

— Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.

— Он зря это делал.

— Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты — замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.

— Зачем же было ждать?

— Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.

Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов — общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.

— Папа все время уходил — к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.

— Если бы ты все знал — ты бы его извинил.

— Нет.

— Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.

— Он работал там журналистом?

— Нет, — после небольшой паузы сказала Фэл. — Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.

Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».

— Что такое «торседорес»?

— На Кубе делают сигары, правильно?

Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, — кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.

— Я знаю, что на Кубе делают сигары…

— Самые лучшие из них — те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег — сворачиваются вручную. И это делают торседорес.

— А-а… Крутильщики, да?

— Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары.

Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами — с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать — один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, по сути дела это не меняет.

— Ну, представляешь?

— Представляю. — Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. — Скука смертная.

— Вот именно — скука! — почему-то развеселилась Фэл. — А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали.