9х18

Так вот, Серега – из таких спортсменов. Мы были с ним причастны к волейболу. Поэтому считали, что если мы фанаты этой игры и преданные на всю жизнь этой игре люди, то, как бы мы ни выглядели, какого бы происхождения ни были – мы волейболисты самые настоящие. Ничем не хуже всех остальных, даже тех, кто играет на самой вершине олимпа. Единственное, мой друг был более реалистичным человеком, чем я. Он хоть и мечтал, как высоко прыгает и технично бьет в три метра перед девушкой своей, которая живет в его мечтах, очень красивая, небесная такая, в первых рядах многотысячного стадиона и болеет за своего парня Серегу, лучшего из всех на свете парней, – но все же, надо сказать, мне никогда не говорил, что хочет играть профессионально. Как-то сказал – почти как в том анекдоте про Чебурашку, когда Гена спросил, слышит ли он его, а тот ответил: «Гена, посмотри на меня, конечно, слышу», – так и Серега сказал, когда мы с ним пили пиво на Финляндском вокзале, – посмотри на меня, Андрей, какой с меня на фиг волейболист! Он был трезв в мыслях о себе, даже когда пьянел.

Я так же мечтал, как и он, и про девушку, которая на меня смотрит со скамейки стадиона, и про все такое, без чего жить невозможно любому пацану: что тебя любят и восхищаются тобой; восхищаются тем, что ты есть, что ты самый совершенный и неподражаемый – всеми любимый. Я все же хотел большего. Я был не реалистичен, в отличие от Сереги. Хотел в самой глубокой впадине своего сердца стать богом, как те, что сияют на вершине. Весь ужас в том, что я действительно этого хотел, что я подчинил тогда всю свою жизнь этому желанию. Это мои экзистенциональные эксперименты, которые я провожу над собственной жизнью до сих пор.

Вот такие волейболисты, любящие и мечтающие, самые преданные волейболу люди и стояли у железной двери спортивного зала. Собирались пораньше, чтобы поболтать и покурить.

Еще в деревне, когда мы со своей «веселой» компашкой, состоящей из таких же полупьяных подростков, как и я сам, дрались с приезжими питерцами, разбивая друг другу носы, устраивая битвы стенка на стенку, мне становилось иногда страшно от присутствия во мне какой-то темной силы, когда я понимал, куда нас могут занести спесь, дерзость и бесшабашность. Слава Богу! Слава Богу за то, что Он своим провидением крутанул маятник моей жизни в другую сторону. И теперь я ставил эксперименты в другой области своей сермяжной души: смогу ли я сделать немыслимое в том, чем жил и о чем мечтал последнее время того отрезка моей жизни – стать профессионалом в спорте и попасть в сборную страны. Ужас! Но это было так. Юношеский максимализм, на меньшее я был не согласен. В этом масштабе, масштабе своей мечты я признался только трем людям: себе, Сереге и потом еще одному человеку, моему тренеру – о нем весь этот рассказ. На него была вся надежда.

Когда я поступил в колледж и попросил своего куратора Александра Владимировича Балашова, чтобы тот помог мне найти состав, в котором бы я мог начать волейбольную карьеру, то он, узнав, что я поселился во Всеволожском районе, направил меня в одну школу, которая располагалась от моего места жительства на расстоянии одной станции на электричке, сказав: если найдешь язык с тренером той школы, если он тебя возьмет к себе, то тебе повезло. Вот я и приехал попроситься в эту школу. Приехал для того, чтобы встретить самого близкого и родного мне человека, изменившего всю мою жизнь.

Пространство у входа в зал стало заполняться звуками веселых голосов. На тренировку собирались юные спортсмены. Обычные школьники, разного возраста: щупленькие, толстенькие, такие все хулиганистые. В общем, совсем обычные дети. Я стоял в стороне, сначала боялся подойти. Потом кто-то из ребят закурил, и мне почему-то стало легче. Я понял, что это не инопланетяне. Курящие люди у меня как-то в то время больше вызывали человеческого доверия, чем некурящие. Я подошел к ним и спросил:

– Парни, вы на тренировку?

– Да, – ответили мне. – Ждем Кощея.

– А это кто?

– Это наш тренер, сейчас придет, увидишь. А ты кто?

– Кто я? Дед Пихто… – «Даже не знаю, кто я», – подумал я, потому что и впрямь не знал пока…

– Мне надо поговорить с тренером, – ответил я и не стал расспрашивать больше ни о чем местных спортсменов, чтобы сразу не разочаровываться и потянуть сладкую томительную надежду на хороший исход замысла. Вдруг у них найдутся такие аргументы, которые убили бы всю мою надежду. Типа: «Знаешь, тренер сказал нам вчера, что если вдруг придет парень, встанет вот тут у двери, скажите, чтобы уходил, – я не возьму его к себе, так как он уже опоздал. Ничего из него не выйдет! Бесполезно даже начинать. А просто так тренировать человека со стороны, нет, не могу, своих много. Пусть уходит». Именно так мне потом и было сказано тренером, один в один. Но это потом. А пока у меня оставалось еще минут двадцать. Поэтому я не стал говорить, что пришел проситься в секцию, чтобы не обломать веточку надежды, которая меня согревала и удерживала от пропасти и от разрушения всех планов. Но что-то все равно радовало. Ребята, стоящие у входа в спортивный зал, – это был мой контингент. Хоть поселок, в котором эта спортивная школа располагалась, находился довольно близко к Петербургу и по объему и численности населения деревней его не назовешь, но все-таки там люди попроще, близкие моему тогдашнему культурному и материальному уровню. И сейчас, уже поживший, с опытом, понимаю, почему именно такие дети, близкие мне, стояли у двери. Это такой отбор, когда ты берешь не по росту ребенка к себе в секцию, и не по качествам как игрока, а в силу какой-то другой потребности. В силу того, что этому человечку идти больше некуда, у которого, может быть, на данном этапе ближе тебя, этого спортивного зала и мечты, согревающей одинокое сердце, ничего и нет. Это была не совсем настоящая спортшкола. Это скорее была секция при школе, но с хорошим уровнем волейбола.

Через пять минут из-за угла появится фигура, как будто из глубины океана, в котором тонула моя душа, и по тому, как все вдруг замолчат, станет понятно: фигура – тот самый тренер, с которым нужно найти общий язык, чтобы попасть к нему на тренировки. Передо мной предстанет высокий, сухопарый, с острым, как лезвие, взглядом, в красных штанах с лампасами человек, который изменит мою жизнь. А пока я болтал с ребятами, отвечая на их любопытные взгляды, рассказывал про спортивный колледж, в котором теперь учился, и про Псковскую область, откуда приехал. Тогда они меня прямо у железной двери приняли в свой состав. Догадались, конечно, что я за этим и пришел. Я был счастлив такому радушию, потому что легко сходился не со всеми. Далеко не со всеми.

Колледж был сугубо городским образовательным учреждением. Иногородних там почти не имелось, только из Ленобласти, как Серега. В колледже не было своего общежития, поэтому из других городов было не так много студентов. И мне, деревенскому парню, пришлось учиться с городскими спортсменами четыре года. На первом курсе в нашей группе из приблизительно 25 человек с такими провинциальными лицами, как у меня, были еще четверо ребят, один из них Сергей Амбарцумов – ходячая идея волейбола из Всеволожска, с кучерявой гривой на лбу и рубахе на водолазку. Да, это еще один признак деревенского происхождения: если увидел бы кто в то время, что идет человек с челкой, даже если с лицом приличным, но в водолазке, а поверх рубаха, – то знай, это свой, деревня-парень, родная душа. А если еще в черных синтетических классических брюках в стрелку и белых кроссовках из кожзаменителя, то это вообще в доску свой человек. Приблизительно таким ходил по Питеру и я. На мне черные джинсы, зеленый бадлон и серо-черная рубаха поверх. Был в своем стиле.

Полгруппы нашей были футболисты из «Смены». Молодые гламурные зенитовцы наши. Это совершенно другая компания. Городские ребята – наглые, как все футболисты, модные, всегда жующие жвачку, говорящие отрывисто, со свербящими взглядами. Этими бегающими глазами они тебя сверлили, испытывали твою дерзость, но если вдруг их наглый взгляд натыкался на спокойный открытый, то тут же разбегались, старались спрятаться. Такие взгляды встречаются нередко, они, если ты попытаешься посмотреть отрыто в ответ – хотя это непросто! – начинают искать, куда бы сбежать, спрятаться под какую-нибудь вещицу, если не оказывалось поблизости угла, за которым можно было в случае чего резко скрыться. Футболисты наши – это особый народ. Именно наши. Особая стая. Футболисты ничем и ни от кого, по сути, не отличались, все мы были пацанами, жившими во дворах, черпавшими нравственность и принципы жизни в дождевых лужах на грязных асфальтах городских проспектов. Если мы были деревенскими – провинция на лице, – то это были городские пацаны – наглые, скользкие, сбитые в стаи. Они были дома, и это их вдохновляло. Они были разбалованными обществом, лживым воспитанием. Извращенными ценностями.

Мы были одинаковыми «в доску» по человеческому формату: одно и то же любили, одним и тем же жили: спорт и друзья. Но мы были диаметрально разными по социальным, так сказать, средовым факторам. В городе, в отличие от деревни, много народу. Здесь можно раствориться в толпе, если что не так. В деревне ты не сможешь взять и пропасть в никуда. Ты в деревне всегда на виду. Это формирует особый склад натуры. Ты всегда отвечаешь за свое присутствие. Чтобы ты ни сделал, все будут знать, что это сделал ты. В городе можно действовать в среде, где тебя никто не знает. Ты как бы обезличиваешься в потоках городской толпы. Отсюда вырабатывается у провинциальных и городских ребят две различных формы цинизма. Цинизм – это визитная карточка любого пацана нашего тогдашнего бешеного времени.

Цинизм городских и деревенских парней разный в силу среды обитания, в которой мы формировались. И взгляд у нас был от этого разный. Ты сказал слово в упор, тебе некуда спрятаться, кругом степи и лес. В лесу долго не высидишь. И если кому-то твое слово или поступок не понравились, тебе ничего не остается, как забраться в угол: встать в стойку и волчьим взглядом смотреть из-под бровей на своих оппонентов, ждать ответа и, если что, идти в лоб. Отсюда цинизм деревенский выражался упорным неподвижным взглядом прямо в глаза, из-под бровей, как знак того, что ты всегда готов ответь за свои слова. Ты готов действовать. Городской пацанский цинизм – он тот же, в принципе, но тут добавляется один момент: у городского есть возможность раствориться в толпе. В городе ты часто действуешь среди незнакомых тебе людей, которых ты в первый и в последний раз видишь. Отсюда этот бегающий взгляд, ищущий возможность соскочить с ответственности за свое слово и поступок при неудобном раскладе. В деревне таких углов не было.