А началось с ничего...

— Так слушай. Если четыре угла квадрата или треугольника приблизительно равны, а стороны их относятся к двум или нескольким заключенным в них фигурам, то фигуры эти со временем могут стать подобными.

Илья Анисимович моргал, моргал со своими тремя классами церковно-приходской школы, хмыкнул:

— Хм. Рьяно за учебу взялась, фигура.

— Стараюсь.

— Стараешься. Подарочек преподнесли батьке к Маю, выговорок вляпали за твое старание.

«На пользу».

— Промежду прочим, военкома видел, — намекнул Илья Анисимович.

«Тем лучше».

И ведь опять не вслух сказал. Солдат, солдат, а побаивается родителю под кожу лезть. Да и зачем? Ссора постепенно улеглась, об армии никто не заикался, Сережка сдавал экзамены потихоньку. Сын решил, что отец смирился, отец надеялся, что сын поумнеет. Тело заплывчиво, дело забывчиво. Никуда он не денется из родительских стен. Но когда Сергей, подстриженный наголо, подал им табель успеваемости, Похвальную грамоту и повестку, Анна Ивановна взвыла, Илья Анисимович раскис. Раскис, но ненадолго.

— Драпаешь, сынок?

— Не век мне на вашей шее висеть.

— Нет, драпаешь. Нашкодил и смываешься? Так-так. Айда, хлебни мурцовки. Спохватишься, да поздно. Ты еще коснешься, сынок… Врешь, коснешься. Запомни: земля круглая.

А утром они собирали сына в солдаты. Отец елозил на коленях около вещмешка, сверяя по списку, не забыто ли чего, заставлял мать выкладывать все обратно.

Без стука, без разрешения вошел Герка. В одной рубашке, с узелочком. Как на сенокос все равно что. Следом за Геркой робко переступили высокий порог Витька и Петька. Принаряженные, стесняющиеся.

Сергей засуетился:

— Проходите, проходите, ребята. А бабуся твоя, Герман, где?

— В нее ноги болять.

Илья Анисимович вынес из горницы каждому по стулу.

— Полагается посидеть по русскому обычаю.

Анна Ивановна заревела, парни зашмыгали носами. Не мирное время, вернутся ли?

На вокзал шли главной улицей. Мать добольна вцепилась сыну в руку. Отец, понурив голову, никого не замечал по сторонам. Голопузая мелюзга толкошилась вокруг шествия. Из оград выползали старухи и, окаменев, пристально-долго смотрели из-под ладоней: где ж он, конец войны?

Перрон волновался. Пестрый, всхлипывающий, сутолочный. Мать не переставала тереть глаза, отец тоже кряхтел и куксился, но Сергею казалось, что он не сдерживает слезы, а выдавливает их.

По толпе засновали сопровождающие.

— Четыреста тридцатая команда — па вагона-а-ам!

— Пятьсот вторая — ка мне-е!

— Ну, прощайте, братья по классу, — снял очки Витька. Они обнялись и поцеловались каждый с каждым. Неумело-неумело. Мужчины в семнадцать неполных лет.

Анна Ивановна повисла на шее сына:

— Сереженька!! Сыночек ты мой родной. Не жилось тебе с отцом, с матерью. Не храбрись там очень-то. А если тебя ранят — попросись в наш госпиталь.

Заплакал отец.

— Сообщай, сынок. С кормежкой будет туго или с чем — помогу. Все-таки, ты дите мне, как бы там ни было между нами.

Хорошо, Герку никто не провожал.

Колокол ударил отправление. Паровоз протяжно прогудел и натужно стронул с места состав: много добровольцев насобиралось по району. А Сергей думал, они двое с Геркой.

Бабочками мельтешили платочки, спугнутые горьким материнским плачем, бежал рядом с вагоном лучший друг Петька, махая картузом.

Сейчас отстанет. Сейчас он отстанет. Сергей схватил свой мешок и, держась за доску впоперек вагонной двери, опустил на щебенку.

— Вам с Виктором! И Надюшке!

Поезд набирал скорость.

11

Мелькнула полосатая оглобля шлагбаума, и кончилась Лебяжка. Призывники зарасползались по нарам теплушки: деревня к деревне, кошель к кошелю. Герка кинул свой узелок к стенке, потеснил соседа, шумит:

— Серега! Плацкарта е!

— Занимай, я сейчас.

Вагон скрежетнул и качнулся. Дрогнули перелески, колыхнулась черная холостая пашня. Поезд повернул на запад.

Сергей отпрянул от двери.

«Поехал… «Гарун бежал быстрее лани» получилось».

А паровоз, а паровоз молотил шатунами: тук-тук-тук-тук-тук. И когда пересыхало все внутри у него и колеса начинали спотыкаться на стрелках, он сворачивал с дороги, жадно пил прямо из-под крана холодную воду, покрывался испариной и тяжело водил боками.

Война.

На больших станциях пестрый и горластый транзит штурмовал «кипяток», лез в толчею привокзальных базарчиков, предлагая ботинки или пиджак за стакан варенца: скоро новое дадут. Кудахтали и метались торговки, прятали под прилавок пучки лука-батуна и вареные яички, запихивали в лифчики мятую-перемятую выручку. Но звенел колокол, нетерпеливо аукал паровоз, моментально разбегались по вагонам новобранцы. И снова ровное «тук-тук-тук» сильного сердца паровоза.

Война.

Веретенников сказал:

— Армия начинается со старшины, солдат — с бани, служба — с песни.

Веретенников кто? Старшина учебной роты авиатехнического училища. Приехали, наконец.

Недельку откарантинили — не умер никто, не заболел. Прошли приемную комиссию. Почти все прошли. Да врачи шибко и не копались: ребята молодые, проверенные-перепроверенные в военкоматах. Зачитали еще раз, кто отчислен, кто зачислен, привели обратно в карантин, велели ждать особого распоряжения.

Ждут. Смотрят — входит старшина карантина и с ним незнакомый, тоже старшина, начищенный, надраенный. На рукаве пять шевронов за сверхсрочную службу. И нос… Нос, как говорят, на семерых рос, но симпатичный. Такой это, с хрящиком. Набрал носатый старшина воздуху полные карманы габардиновой гимнастерки:

— Карантин! Слушай мою команду: выходи строиться! Забрать все личные вещи.

Это в баню поведет, значит. Так бы сразу и сказали, что баня еще не готова, а то: ждите особого распоряжения.

Раздевались вперегонки. Трещали разрываемые до пупа рубашонки, сыпались оторванные пуговицы. Досуг тут с пуговицами возиться. Раз, раз, одежку — в кучу, кусочек мыла — в кулак, за тазик — и в мойку. У кранов тарарам: тазы гремят, вода бурлит, без очереди лезут. Из открытых форточек пар повалил. Отопревают и свербят тела.