А напоследок я скажу…

Тоска по Лермонтову

О Грузия, лишь по твоей вине,когда зима грязна и белоснежна,печаль моя печальна не вполне,не до конца надежда безнадежна.Одну тебя я счастливо люблю,и лишь твое лицо не лицемерно.Рука твоя на голову моюложится благосклонно и целебно.Мне не застать врасплох твоей любви.Открытыми объятия ты держишь.Все говоры, все шепоты твоимне на ухо нашепчешь и утешишь.Но в этот день не так я молода,чтоб выбирать меж севером и югом.Свершилась поздней осени беда,былой уют украсив неуютом.Лишь черный зонт в моих руках гремит,живой, упругий мускул в нём напрягся.То, что тебя покинуть норовит, –пускай покинет, что держать напрасно.Я отпускаю зонт и не смотрю,как будет он использовать свободу.Я медленно иду по октябрю,сквозь воду и холодную погоду.В чужом дому, не знаю почему,я бег моих колен остановила.Вы пробовали жить в чужом дому?Там хорошо. И вот как это было.Был подвиг одиночества свершен,и я могла уйти. Но так случилось,что в этом доме, в ванной, жил сверчок,поскрипывал, оказывал мне милость.Моя душа тогда была слаба,и потому – с доверьем и тоскою –тот слабый скрип, той песенки словая полюбила слабою душою.Привыкла вскоре добрая семья,что так, друг друга не опровергая,два пустяка природы – он и я –живут тихонько, песенки слагая.Итак – я здесь. Мы по ночам не спим,я запою – он отвечать умеет.Ну, хорошо. А где же снам моим,где им-то жить? Где их бездомность реет?Они все там же, там, где я была,где высочайший юноша вселенноймеж туч и солнца, меж добра и зластоял вверху горы уединенной.О, там, под покровительством горы,как в медленном недоуменье танца,течения Арагвы и Курыни встретиться не могут, ни расстаться.Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм.Души его воинственна молитва.В ней гром мечей, и лошадиный храп,и вечная за эту землю битва.Где он стоял? Вот здесь, где монастырьеще живет всей свежестью размаха,где малый камень с легкостью вместилвеликую тоску того монаха.Что, мальчик мой, великий человек?Что сделал ты, чтобы воскреснуть больюв моём мозгу и чернотой меж век,всё плачущей над маленьким тобою?И в этой, Богом замкнутой судьбе,в твоей высокой муке превосходства,хотя б сверчок любимому, тебе,сверчок играл средь твоего сиротства?Стой на горе! Не уходи туда,где – только-то! – через четыре годасомкнется над тобою навсегдапустая, совершенная свобода!Стой на горе! Я по твоим следамнайду тебя под солнцем, возле Мцхета.Возьму себе всем зреньем, не отдам,и ты спасен уже, и вечно это.Стой на горе! Но чем к тебе добрейчужой земли таинственная новость,тем яростней соблазн земли твоей,нужней ее сладчайшая суровость.1964

Мои товарищи

1

– Пока! – товарищи прощаются со мной.– Пока! – я говорю. – Не забывайте! –Я говорю: – Почаще здесь бывайте! –пока товарищи прощаются со мной.Мои товарищи по лестнице идут,и подымаются их голоса обратно.Им надо долго ехать – до Арбата,до набережной, где их дома ждут.Я здесь живу. И памятны давномне все приметы этой обстановки.Мои товарищи стоят на остановке,и долго я смотрю на них в окно.Им летний дождик брызжет на плащи,и что-то занимается другое.Закрыв окно, я говорю:– О горе, входи сюда, бесчинствуй и пляши!Мои товарищи уехали домой,они сидели здесь и говорили,еще восходит над столом дымок– это мои товарищи курили.Но вот приходит человек иной.Лицо его покойно и довольно.И я смотрю и говорю: – Довольно!Мои товарищи так хороши собой!Он улыбается: – Я уважаю их.Но вряд ли им удастся отличиться.– О, им еще удастся отличитьсяот всех постылых подвигов твоих.Удачам все завидуют твоим –и это тоже важное искусство,и все-таки другое есть Искусство,– мои товарищи, оно открыто им.И снова я прощаюсь: – Ну, всегохорошего, во всем тебе удачи!Моим товарищам не надобно удачи!Мои товарищи добьются своего!

2

А. Вознесенскому

Когда моих товарищей корят,я понимаю слов закономерность,но нежности моей закаменелостьмешает слушать мне, как их корят.Я горестно упрекам этим внемлю,я головой киваю: слаб Андрей!Он держится за рифму, как Антейдержался за спасительную землю.За ним я знаю недостаток злой:кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,и все-таки о том судить Гераклу,поднявшему Антея над землей.Оторопев, он свой автопортретсравнил с аэропортом, – это глупость.Гораздо больше в нем азарт и гулкостьнапоминают мне автопробег.И я его корю: зачем ты лих?Зачем ты воздух детским лбом таранишь?Все это так. Но все ж он мой товарищ.А я люблю товарищей моих.Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,выходит мальчик с резвостью жонглера.По правилам московского жаргоналюблю ему сказать: «Привет, Андрей!»Люблю, что слова чистого глоток,как у скворца, поигрывает в горле.Люблю и тот, неведомый и горький,серебряный какой-то холодок.И что-то в нем, хвали или кори,есть от пророка, есть от скомороха,и мир ему – горяч, как сковородка,сжигающая руки до крови.Все остальное ждет нас впереди.Да будем мы к своим друзьям пристрастны!Да будем думать, что они прекрасны!Терять их страшно, бог не приведи!1963

Ночь

Андрею Смирнову

Уже рассвет темнеет с трёх сторон,а всё руке недостает отваги,чтобы пробиться к белизне бумагисквозь воздух, затвердевший над столом.Как непреклонно честный разум мойстыдится своего несовершенства,не допускает руку до блаженствазатеять ямб в беспечности былой!Меж тем, когда полна значенья тьма,ожог во лбу от выдумки неточной,мощь кофеина и азарт полночныйлегко принять за остроту ума.Но, видно, впрямь велик и невредимрассудок мой в безумье этих бдений,раз возбужденье, жаркое, как гений,он всё ж не счел достоинством своим.Ужель грешно своей беды не знать!Соблазн так сладок, так невинна малость –нарушить этой ночи безымянностьи всё, что в ней, по имени назвать.Пока руке бездействовать велю,любой предмет глядит с кокетством женским,красуется, следит за каждым жестом,нацеленным ему воздать хвалу.Уверенный, что мной уже любим,бубнит и клянчит голосок предмета,его душа желает быть воспета,и непременно голосом моим.Как я хочу благодарить свечу,любимый свет ее предать огласкеи предоставить неусыпной ласкеэпитетов! Но я опять молчу.Какая боль – под пыткой немотывсё ж не признаться ни единым словомв красе всего, на что зрачком суровымлюбовь моя глядит из темноты!Чего стыжусь? Зачем я не вольнав пустом дому, средь снежного разлива,писать не хорошо, но справедливо –про дом, про снег, про синеву окна?Не дай мне Бог бесстыдства пред листомбумаги, беззащитной предо мною,пред ясной и бесхитростной свечою,перед моим, плывущим в сон, лицом.1965

Немота

Кто же был так силен и умен?Кто мой голос из горла увел?Не умеет заплакать о нёмрана черная в горле моём.Сколь достойны любви и хвалы,март, простые деянья твои,но мертвы моих слов соловьи,и теперь их сады – словари.– О, воспой! – умоляют устаснегопада, обрыва, куста.Я кричу, но, как пар изо рта,округлилась у губ немота.Задыхаюсь, и дохну, и лгу,что еще не останусь в долгупред красою деревьев в снегу,о которой сказать не могу.Вдохновенье – чрезмерный, сплошнойвдох мгновенья душою немой,не спасет ее выдох иной,кроме слова, что сказано мной.Облегчить переполненный пульс –как угодно, нечаянно, пусть!И во всё, что воспеть тороплюсь,воплощусь навсегда, наизусть.А за то, что была так нема,и любила всех слов имена,и устала вдруг, как умерла, –сами, сами воспойте меня.1966

Сумерки

Есть в сумерках блаженная свободаот явных чисел века, года, дня.Когда? – неважно. Вот открытость входав глубокий парк, в далекий мельк огня.Ни в сырости, насытившей соцветья,ни в деревах, исполненных любви,нет доказательств этого столетья, –бери себе другое – и живи.Ошибкой зренья, заблужденьем духавозвращена в аллеи старины,бреду по ним. И встречная старуха,словно признав, глядит со стороны.Средь бела дня пустынно это место.Но в сумерках мои глаза вольныувидеть дом, где счастливо семейство,где невпопад и пылко влюблены,где вечно ждут гостей на именины –шуметь, краснеть и руки целовать,где и меня к себе рукой манили,где никогда мне гостем не бывать.Но коль дано их голосам беспечнымстать тишиною неба и воды, –чьи пальчики по клавишам лепечут?Чьи кружева вступают в круг беды?Как мне досталась милость их привета,тот медленный, затеянный людьми,старинный вальс, старинная приметачужой печали и чужой любви?Еще возможно для ума и слухавести игру, где действуют река,пустое поле, дерево, старуха,деревня в три незрячих огонька.Души моей невнятная улыбкаблуждает там, в беспамятстве, вдали,в той родине, чья странная ошибкадаст мне чужбину речи и земли.Но темнотой испуганный рассудоктрезвеет, рыщет, снова хочет знатьживых вещей отчетливый рисунок,мой век, мой час, мой стол, мою кровать.Еще плутая в омуте росистом,я слышу, как на диком языкемне шлет свое проклятие транзистор,зажатый в непреклонном кулаке.1966

«Весной, весной, в ее начале…»

А. Н. Корсаковой

Весной, весной, в ее начале,я опечалившись жила.Но там, во мгле моей печали,о, как я счастлива была,когда в моем дому любимоми меж любимыми людьмиплыл в небеса опасным дымомизбыток боли и любви.Кем приходились мы друг другу,никто не знал, и всё равно –нам, словно замкнутому кругу,терпеть единство суждено.И ты, прекрасная собака,ты тоже здесь, твой долг высокв том братстве, где собрат собрататерзал и пестовал, как мог.Но в этом трагедийном действебылых и будущих утратсвершался, словно сон о детстве,спасающий меня антракт,когда к обеду накрывали,и жизнь моя была проста,и Александры Николавныявлялась странность и краса.Когда я на нее глядела,я думала: не зря, о, нет,а для таинственного деламы рождены на белый свет.Не бесполезны наши муки,и выгоды не сосчитатьзатем, что знают наши руки,как холст и краски сочетать.Не зря обед, прервавший беды,готов и пахнет, и твердятвсё губы детские обетыи яства детские едят.Не зря средь праздника иль казни,то огненны, то вдруг черны,несчастны мы или прекрасны,и к этому обречены.1967

Клянусь

Тем летним снимком: на крыльце чужом,как виселица, криво и отдельнопоставленном, не приводящем в дом,но выводящем из дому. Одетав неистовый сатиновый доспех,стесняющий огромный мускул горла,так и сидишь, уже отбыв, допевтруд лошадиный голода и гона.Тем снимком. Слабым остриём локтейребенка с удивленною улыбкой,которой смерть влечет к себе детейи украшает их черты уликой.Тяжелой болью памяти к тебе,когда, хлебая безвоздушность горя,от задыхания твоих тиредо крови я откашливала горло.Присутствием твоим: крала, несла,брала себе тебя и воровала,забыв, что ты – чужое, ты – нельзя,ты – Богово, тебя у Бога мало.Последней исхудалостию той,добившею тебя крысиным зубом.Благословенной родиной святой,забывшею тебя в сиротстве грубом.Возлюбленным тобою не к добрувседобрым африканцем небывалым,который созерцает детвору.И детворою. И Тверским бульваром.Твоим печальным отдыхом в раю,где нет тебе ни ремесла, ни муки, –клянусь убить елабугу твою.Елабугой твоей, чтоб спали внуки,старухи будут их стращать в ночи,что нет ее, что нет ее, не зная:«Спи, мальчик или девочка, молчи,ужо придет елабуга слепая».О, как она всей путаницей ногприпустится ползти, так скоро, скоро.Я опущу подкованный сапогна щупальца ее без приговора.Утяжелив собой каблук, носок,в затылок ей – и продержать подольше.Детёнышей ее зеленый сокмне острым ядом опалит подошвы.В хвосте ее созревшее яйцоя брошу в землю, раз земля бездонна,ни словом не обмолвясь про крыльцоМарининого смертного бездомья.И в этом я клянусь. Пока во тьме,зловоньем ила, жабами колодца,примеривая желтый глаз ко мне,убить меня елабуга клянется.1968

Дождь и сад

В окне, как в чуждом букваре,неграмотным я рыщу взглядом.Я мало смыслю в декабре,что выражен дождем и садом.Где дождь, где сад – не различить.Здесь свадьба двух стихий творится.Их совпаденье разлучитьне властно зренье очевидца.Так обнялись, что и ладоньне вклинится! Им не заметенмедопролитный крах плодов,расплющенных объятьем этим.Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!Погибнут дождь и сад друг в друге,оставив мне решать судьбузимы, явившейся на юге.Как разниму я сад и дождьдля мимолетной щели светлой,чтоб птицы маленькая дрожьвместилась меж дождем и веткой?Не говоря уже о том,что в промежуток их раздорамне б следовало втиснуть дом,где я последний раз бездомна.Душа желает и должнадва раза вытерпеть усладу:страдать от сада и дождяи сострадать дождю и саду.Но дом при чем? В нём всё мертвоНе я ли совершила это?Приют сиротства моегомоим сиротством сжит со света.Просила я беды благой,но всё ж не той и не настолько,чтоб выпрошенной мной бедойчужие вышибало стекла.Всё дождь и сад сведут на нет,изгнав из своего объеманеобязательный предметвцепившегося в землю дома.И мне ли в нищей конуретак возгордиться духом слабым,чтобы препятствовать игре,затеянной дождем и садом?Не время ль уступить зиме,с ее деревьями и мглою,чужое место на земле,некстати занятое мною?1967

«Зима на юге. Далеко зашло…»

Зима на юге. Далеко зашлоее вниманье к моему побегу.Мне – поделом. Но югу-то за что?Он слишком юн, чтоб предаваться снегу.Боюсь смотреть, как мучатся в садурастений полумертвые подранки.Гнев севера меня имел в виду,я изменила долгу северянки.Что оставалось выдумать уму?Сил не было иметь температуру,которая бездомью моемуне даст погибнуть спьяну или сдуру.Неосторожный беженец зимы,под натиском ее несправедливым,я отступала в теплый тыл земли,пока земля не кончилась обрывом.Прыжок мой, понукаемый бедой,повис над морем – если море это:волна, недавно бывшая водой,имеет вид железного предмета.Над розами творится суд в тиши,мороз кончины им сулят прогнозы.Не твой ли ямб, любовь моей души,шалит, в морозы окуная розы?Простите мне, теплицы красоты!Я удалюсь и всё это улажу.Зачем влекла я в чуждые садысудьбы моей громоздкую поклажу?Мой ад – при мне, я за собой тянусуму своей печали неказистой,так альпинист, взмывая в тишину,с припасом суеты берет транзистор.И впрямь – так обнаглеть и занестись,чтоб дисциплину климата нарушить!Вернулась я, и обжигает кистьобледеневшей варежки наручник.Зима, меня на место водворив,лишила юг опалы снегопада.Сладчайшего цветения приливбыл возвращен воскресшим розам сада.Январь со мной любезен, как весна.Краса мурашек серебрит мне спину.И, в сущности, я польщена весьмавлюбленностью зимы в мою ангину.1968

Молитва

Ты, населивший мглу Вселенной,то явно видный, то едва,огонь невнятный и нетленныйматерии иль Божества.Ты, ангелы или природа,спасение или напасть,что Ты ни есть – Твоя свобода,Твоя торжественная власть.Ты, нечто, взявшее в надземностьначало света, снега, льда,в Твою любовь, в Твою надменность,в Тебя вперяюсь болью лба.Прости! Молитвой простодушнойя иссушила, извелато место неба над подушкой,где длилась и текла звезда.Прошу Тебя, когда темнеет,прошу, когда уже темнои близко видеть не умеетмной разожжённое окно.Не благодать Твою, не почесть –судьба земли, оставь за мнойлишь этой комнаты непрочность,ничтожную в судьбе земной,Зачем с разбега бесприютствавлюбилась я в ее чертывсем разумом – до безрассудства,всем зрением – до слепоты?Кровать, два стула ненадежных,свет лампы, сумерки, графини вид на изгородь продолженкрасой невидимых равнин.Творилась в этих желтых стенах,оставшись тайною моей,печаль пустых, благословенных,от всех сокрытых зимних дней.Здесь совмещались стол и локоть,тетрадь ждала карандашаи, провожая мимолётность,беспечно мучилась душа.1968