А П Чехов в воспоминаниях современников

– Выздоравливайте!
– сказала я и пожала руку Антону Павловичу сверху, как она лежала на одеяле.

– Счастливого пути, - сказал он, и я быстро пошла к двери. И, как в прошлый раз, он меня окликнул.

– В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее в начале мая.

– Ну конечно!
– сказал доктор.

– Но мне необходимо!
– заволновался Антон Павлович.

– Конечно, конечно.

– Я говорю серьезно! Так вот, значит, в конце апреля... Я буду непременно.

– А до тех пор будем писать, - сказала я и быстро скрылась, поймав на себе строгий взгляд доктора.

На этот раз не было у меня тепла на сердце. Я отказала Антону Павловичу в его горячей просьбе: "...для меня". И вот для него я не смогла сделать такого пустяка, как остаться на один день.

"Я прошу..."

Не могла! Не одолела чего-то. А это "что-то" напирало со всех сторон: Мишино состояние духа, которое я чувствовала на расстоянии, отношение доктора и сестры, даже отношение моего старшего брата и его жены. Они как-то явно недоумевали: почему эти письма с посыльным? Почему меня пускают в клинику? Почему телеграммы из Петербурга?

Я знала, почему телеграммы: в редакции газеты Сергея Николаевича сразу стало известно о болезни Чехова, значит узнал и Миша. Известно стало и о том, кто посещает больного.

Я шла домой в очень тяжелом настроении, то обвиняя, то оправдывая себя, и вдруг увидала перед собой Льва Николаевича. Он часто гулял по Девичьему полю. Он узнал меня и остановился.

– Откуда вы? Из монастыря?

– Нет, из клиники.

Я рассказала ему про Антона Павловича.

– Как же, как же, я знал, что он заболел, но думал, что к нему никого не допускают. Завтра же пойду его навестить{264}. /265/

– Пойдите, Лев Николаевич. Он будет ряд. Я знаю, что он вас очень любит.

– И я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы.

"Вот, - думала я, - человек, который беспощадно осудил бы меня, если бы знал, что во мне происходит.

Я знаю наверно, как он осудил бы меня, этот гигант мысли и гениальности, но его мнение мне безразлично. Я не верю в его правоту. Как это может быть?"

Ужасно захотелось видеть кого-нибудь, кто не был бы ни враждебен, ни безразличен к тому, что я сейчас так мучительно переживала, и я пошла к Алеше.

XIV

Ночью в вагоне я не спала. Не могла сладить со своими сложными, запутанными мыслями и чувствами. Лежала и томилась. Уж начало чуть-чуть светать, когда я вдруг очутилась на берегу моря. Море было свинцовое и тяжелое под низко нависшим тяжелым, свинцовым небом.

Волны бежали одна за другой, все с белыми сердитыми гребнями, и с непрерывным грохотом разбивались почти у моих ног. Рядом со мной шел Чехов и говорил что-то, но его слов я разобрать за шумом не могла. Вдруг впереди замелькало что-то маленькое, беленькое и стало быстро приближаться. Это был ребенок. Он бежал нам навстречу и радостно взвизгивал и подпрыгивал. Ему могло быть не больше двух-трех лет.

"- Ребенок!
– вскрикнула я.
– Откуда здесь мог взяться ребенок? И такой прелестный и веселый!

Антон Павлович вздрогнул и остановился.

– Это не ребенок, - задыхаясь, сказал он, - нет! Это не ребенок. Я знаю! Он притворяется...

– Кто?
– спросила я, чувствуя, что от страха у меня отнимаются ноги.

– Какой же ребенок, - продолжал Антон Павлович и встал впереди меня, как бы заслоняя и защищая.
– У него рот в крови... рот в крови.

А ребенок был уже близко, но все бежал, взмахивая ручонками, радуясь и взвизгивая.

– Надо его бросить в море!
– крикнул Антон Павлович.
– В море! В море! А я не могу. Не могу-у-у". /266/

От ужаса я проснулась. Поезд с грохотом шел через мост, паровоз пронзительно свистел.

Все еще только занимался рассвет. Сколько же я спала? Минуту, не больше.

Миша увидел меня в окне вагона, вошел с носильщиком, показал ему мои вещи, схватил меня под руку и повел. Шли мы быстро, молча. Я только спросила:

– Что дети?

– Здоровы. Все хорошо.

Вышли на подъезд.

– Куда прикажете извозчика?
– спросил носильщик.

– У меня есть. Неси за мной, - сказал Миша.

Подошли к извозчику, Миша откинул фартук.

– Простите, барин, я занят, - сказал извозчик.

– Да ведь я же тебя нанял, дурак!
– крикнул Миша.

– Нет, не вы, - сказал сзади какой-то господин, бросил в пролетку чемодан и занес ногу на подножку.

– А я для вас фартук отстегнул?
– закричал Миша.
– Вы - нахал!

Другой извозчик кричал во все горло:

– Барин! я с вами приехал! барин! вы меня нанимали!

Я тащила Мишу за рукав.

– Я нахал? А вы кто? Или вы пьяны? Если бы вы не с дамой...

– Умоляю вас...
– просила я, - умоляю...

– Барин, вы со мной приехали, - надрывался извозчик.

– Вас проучить надо, нахал!
– упорствовал Миша, отталкивая мою руку, так как я изо всей силы тащила его, но я цеплялась, и его гнев обратился на меня.

– Ты отстанешь наконец?

Извозчик с седоком отъехали. Извозчик смеялся и крутил головой, а седок вежливо раскланялся.

Наш носильщик стоял и ждал у другой пролетки. Мы поехали. Миша молчал, и я тоже. Подъехали к нашему дому, а швейцара у дверей не оказалось. Он выбежал только тогда, когда Миша открыл дверь и закричал: "Швейцар!"

И тут опять разразилась гроза.

– Места своего не знаешь?! Зачем вас, дармоедов, держат! /267/

Я побежала вверх по лестнице и еще долго слышала Мишин голос.

В гостиной, обнимаясь с детьми, я опять услыхала взрыв негодования: на этот раз виновата была горничная, потому что пахло чем-то, чем не должно было пахнуть.

Когда все смолкло, Миша вошел в гостиную и спокойно сказал:

– Ну, здравствуй, мать! Хорошо съездила?

– Съездила хорошо, а вернулась очень неприятно.

– Ну ладно, ладно!
– сказал Миша, отмахиваясь рукой, - дам сейчас швейцару трешку. Что там! Иди, старуха, кофе пить! Ведите маму, детишки. Кофе горячий...

И вот опять потекла моя жизнь по старому руслу. Опять мелкие заботы по хозяйству, постоянная тревога за детей, и опять Мишина требовательность и раздражительность, ссоры, примирения, изредка крупные скандалы, гости, театры, Кока...