А П Чехов в воспоминаниях современников

– Не могу я больше в этой адской скучище мучиться!
– крикнул он. Неужели я за этим приехал в Петербург? Едемте куда-нибудь!

Миша посмотрел на часы.

– Куда теперь ночью ехать? Ты с ума сошел.

– Двенадцати еще нет. Какая же ночь? Ну, двигайтесь!

Он схватил меня за руку и стал тащить.

– Но куда ехать?
– слабо протестовала я.

Алеша взял газету.

– Маскарад сегодня в театре Суворина. Прекрасно!

– А костюмы? Или домино?

– Пустяки! Найдем. Только живее!

Он стащил меня с кресла и бегом проводил в опальную.

– Одевайся! и я...

Миша наотрез отказался ехать. /239/

Когда мы одевались в передней, он кричал нам:

– Сумасшедшие! Шлендры!

– Молчи, департаментская крыса!
– отвечал Алеша.

Мы взяли извозчика и поехали на Владимирскую. Там был маленький костюмерный магазин, но, увы! Он был уже заперт.

– Ничего не значит, - сказал Алеша и стал стучать в дверь.

– Перестань!
– кричала я ему с извозчика.
– Что ты делаешь! Ну, скандал: городовой идет.

– И прекрасно!
– нисколько не смутился брат.

Когда городовой подошел, Алеша тихо сказал ему что-то и, мне показалось, пожал ему руку, и тогда тот сейчас же постучал сам, и, несмотря на то, что стучал он гораздо тише, дверь немедленно отворилась, и на пороге показалась хозяйка в нижней юбке и ночной кофте. Городовой сказал ей несколько слов, откозырял Алеше и даже помог мне выйти из саней.

Мы выбирали костюмы при свете одной свечи. Но и выбрать было не из чего: все было разобрано. Мне удалось только найти черное домино. По моему росту оно было немного коротко, но пришлось удовольствоваться и этим.

Через несколько минут мы подъезжали к театру.

– Ты не бросай меня одну, - просила я брата, - мне будет жутко.

Зал театра показался мне каким-то кошмаром. Он был битком набит, двигаться можно было только в одном направлении, вместе с толпой. Я нащупала в своей сумке пару орехов (остались после игры в лото с детьми) и сунула их в рот, чтобы не забыться и не заговорить своим голосом, если встречу знакомых.

– Не подавись!
– предупредил брат и вдруг чуть не вскрикнул: - Смотри направо...

Направо стоял Чехов и, прищурившись, смотрел куда-то поверх голов вдаль.

– Теперь, конечно, я свободен?
– сказал Алеша и сейчас же исчез.

Я подошла к Антону Павловичу{239}.

– Как я рада тебя видеть!
– сказала я.

– Ты не знаешь меня, маска, - ответил он и пристально оглядел меня.

От волнения и неожиданности я дрожала, /240/ может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. Он молчал, и я тоже молчала. Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Немирович-Данченко.

– Э-ге-ге!
– сказал он Чехову.
– Уже подцепил!

Чехов нагнулся ко мне и тихо сказал:

– Если тебя окликнут, не оборачивайся, не выдавай себя.

– Меня здесь никто не знает, - пропищала я.

Немирович как-то ухитрялся кружить вокруг нас и все повторял свое: "Э-ге-ге!"

– Неужели он узнал тебя?
– беспокоился Чехов.
– Не оборачивайся! Хочешь пить? Пойдем в ложу, выпьем по стакану шампанского.

Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестнице к ложам и оказались в пустом коридоре.

– Вот, как хорошо!
– сказал Чехов.
– Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени и ты как-нибудь выдашь себя.

– А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!

Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.

– Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, - не отвечая на вопрос, сообщил он.

– Знаю. "Чайка".

– "Чайка". Ты будешь на первом представлении?

– Буду. Непременно.

– Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.

Он опять взял мою руку и прижал к себе.

– На что ты мне ответишь?

– На многое. Но следи и запомни.

Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы.

– Это ложа Суворина. Сядем. Чокнемся.

Он стал наливать шампанское.

– Не понимаю!
– сказала я.
– Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я?

– Ты поймешь... Сядь, пей пожалуйста.

– Жарко!

Я подошла к зеркалу. /241/

– Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску.
– И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.

Потом мы сидели рядом и пили.

– Тебе нравится название: "Чайка"?

– Очень.

– Чайка... Крик у нее тоскливый. Когда она кричит, хочется думать о печальном.

– А почему ты сегодня печальный?
– спросила я.
– Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно.
– Он улыбнулся.

– Ты не угадала, маска, - сегодня мне не скучно.

Я опять вернулась к "Чайке".

– Ну, как можно сказать что-нибудь со сцены? Если бы еще ты знал, кто я, то я бы подумала, что ты вывел меня в своей пьесе...

– Нет, нет!

– Ну, не понимаю и не пойму! Тем более что ответишь ты не мне, вероятно, а той, за кого ты меня принимаешь.

– Пойдем вниз, - предложил Антон Павлович.
– Неприятно, если сюда придут.

Мы вернулись в зал, сперва ходили, а потом сели в уголке.

– Расскажи мне что-нибудь, - попросил Чехов.
– Расскажи про себя. Расскажи свой роман.

– Какой роман? Это ты пишешь романы, а не я.

– Не написанный, а пережитый. Ведь любила ты кого-нибудь?

– Не знаю.

Двигалась мимо нас, шуршала и шумела толпа. Не обычная, нарядная толпа, а какая-то сказочная или кошмарная. Вместо женских лиц - черные или цветные маски с узкими прорезами для глаз. То здесь, то там высовывались звериные морды из-под поднятых капюшонов мужских домино, ярко блестели пластроны фрачных сорочек. И над всем этим гремел непрерывно оркестр пьянящими вальсами, страстными ариями. Голова у меня слегка кружилась, нервы были напряжены, сердце то замирало, то билось усиленно. Вероятно, выпитое шампанское не прошло даром. Я прислонилась плечом к плечу Антона Павловича и близко глядела ему в лицо. /242/