А С Пушкин

Мне досадно,- отвечает Пушкин, - [что Рылеев меня не понимает. В чём дело? Что у нас не покровительствуют литературе и это - слава богу! Зачем же об этом говорить? Напрасно! Равнодушию правительства и притеснению цензуры обязаны мы духом нашей словесности. Чего ж тебе более? Загляни в журналы в течение шести лет, посмотри, сколько раз упоминали о мне, сколько раз меня хвалили поделом и понапрасну, а о нашем приятеле - ни гугу! как будто на свете его не было. Почему это? уж верно не от гордости или радикализма такого-то журналиста - нет! а всякий знает, что хоть он расподличайся - никто ему спасибо не скажет и не даст пяти рублей: так лучше ж даром быть благородным человеком. Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством (NB. моё дворянство старее). Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от сословия писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость еtc. Не должно русских писателей судить, как иностранных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас гр.Хвостов прожился на них. Там есть нечего так пиши книгу, а у нас есть нечего - так служи, да не сочиняй...]

Это относится к 1825 году. Но в заметках поэта за 1825-30 годы мы находим такое признание:

[Нашед в истории - одного из предков моих, игравшего важную роль в сию несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, соn аmorе (с любовью -итал.), но безо всякой дворянской спеси. Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство новое, древнее же пришло в упадок; его права уравнены с правами прочих сословий, великие имения давно раздроблены, уничтожены, и никто, даже если бы... и проч. Принадлежать к такой аристокрации не представляет никакого преимущества в глазах благоразумного человека, и уединённое почитание к славе предков может только навлечь нарекания в страшном бессмыслии или в подражании иностранцам.

Но от кого бы я ни происходил, - от разночинцев, вышедших в дворяне, или от одного из самых старинных русских родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, - образ мыслей моих от этого никак бы не зависел. Отказываться от него я ничуть не намерен, хоть нигде доныне я его не обнаруживал, и никому до него дела нет.]

До Пушкина литература - светская забава, литератор в лучшем случае придворный, как Дмитриев, Державин, Жуковский, или мелкий чиновник - как Фонвизин, Пнин, Рылеев. Если он придворный - с ним считаются, но покуда он чиновник - его третируют как забавника, как шута.

Вот как изображает Рылеев положение литератора:

[Опять под час в прихожей

Надутого вельможи

(Тогда как он покой

На пурпуровом ложе

С прелестницей младой

Вкушает безмятежно,

Её лобзая нежно),

С растерзанной душой,

С главою преклоненной,

Меж челядью златой,

И чинно и смиренно

Я должен буду ждать

Судьбы своей решенья

От глупого сужденья,

Которое мне дать

Из милости рассудит

Ленивый полу-царь,

Когда его разбудит

В полудни секретарь.

Для пылкого поэта

Как больно, тяжело

В триумфе видеть зло,

И в шумном вихре света

Встречать везде ханжей,

Корнетов-дуэлистов,

Поэтов-эгоистов

Или убийц-судей,

Досужих журналистов,

Которые тогда,

Как вспыхнула война

На Юге за свободу,

О срам! о времена!

Поссорились за оду!..

"Пустыня".]

Николай Полевой: отношение знати к литератору.

Пушкин первый почувствовал, что литература - национальное дело первостепенной важности, что она выше работы в канцеляриях и службы во дворце, он первый поднял звание литератора на высоту до него недосягаемую: в его глазах поэт - выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни.

В 1819 году, дружа с декабристами, Пушкин пишет на возвращение Александра из-за границы:

[Ура! в Россию скачет

Кочующий деспот.

Спаситель горько плачет,

А с ним и весь народ.

Мария в хлопотах спасителя стращает:

"Не плачь, дитя, не плачь, сударь:

Вот бука, бука - русский царь!"

Царь входит и вещает:

"Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский и австрийский

Я сшил себе мундир.

О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я ел, и пил, и обещал

И делом не измучен.

"Узнай ещё в прибавку,

Что сделаю потом:

Лаврову дам отставку,

А Соца - в желтый дом;

Закон постановлю на место вам Горголи

И людям все права людей

По царской милости моей

Отдам из доброй воли".

От радости в постеле

Запрыгало дитя:

"Неужто в самом деле?

Неужто не шутя?"

А мать ему: "бай, бай! закрой свои ты глазки;

Пора уснуть бы, наконец,

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки!"

"Сказки (Noёl)".]

В 1826 году, когда Николай возвратил его из ссылки, он говорит царю:

[В надежде славы и добра

Гляжу вперёд я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлёк сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукой.

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье,

Не презирал страны родной:

Он знал её предназначенье.

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд,

Во всём будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и твёрд,

И памятью, как он, незлобен.

"Стансы".]

Но когда его упрекнули в лести за эти стихи, он отвечает:

[Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю...

"Друзьям".]

В ноябре 1823 года в Испании был казнён революционер Риего Нуньец; сообщая об этом царю, граф Воронцов сказал: "Какая счастливая новость, ваше величество!"

Пушкин немедленно откликнулся:

[Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь Риего был удавлен.

"Я очень рад", сказал усердный льстец:

"От одного мерзавца мир избавлен!"

Все смолкнули, все потупили взор:

Всех удивил нежданный приговор.

Риего был, конечно, очень грешен,