А ты гори, звезда

Житомирский не спешил. Ему хотелось и поесть со вкусом, основательно, и подольше задержать кокетливо прислуживающую Люси, задержать просто так, ради приятности общения с ней, и к тому же несколько подразнить Гартинга. Сообщение оборвалось на интересном месте, а продолжать его при посторонних, тем паче при служанке, не годится. Хотя «служанка» эта здесь конечно же не посторонняя!

Но Гартинг не пожелал оставить Люси, после того как она приготовила бутерброды для Житомирского (сам он от еды отказался) и разлила кофе по чашкам.

— Теперь мы и сами управимся, — сказал он. — Вы свободны, мадемуазель. — И, дождавшись ее ухода, напомнил: — Итак, аплодисменты достались Дубровинскому.

— На реферат собралось довольно много публики. Во-первых, тема сама по себе интересна, речь о возвышенном, о духовном начале, а не о рваных портках у рабочих. Во-вторых, автор реферата — лицо широко известное, притом великолепный оратор и полемист. И в-третьих, пахло неизбежным скандалом, ибо все понимали, что кто-то же станет и возражать референту, но будет им стерт в порошок. Начал Луначарский. Я много раз слышал его речи, но на этот раз он был в особом ударе. И, право, мне хотелось ему аплодировать вместе с другими, столь красиво и убедительно он говорил. А когда овации стихли и казалось, в последующих выступлениях могут быть поддержаны только мысли докладчиков, попросил слова Доров…

— Это еще что такое? — недоуменно спросил Гартинг. — Впервые слышу о Дорове…

— Все тот же «Инок», «Иннокентий», мой добрый друг Дубровинский. А назвался он для этого раза Доровым, думаю, не ради конспирации, чего тут конспирировать, Иннокентия многие знают в лицо, а по свойственной ему стеснительности. Выступал он по поручению Ленина, по его тезисам, присланным из Лондона. Поэтому он не мог позволить назваться собственным именем, не присваивая себе мыслей Ленина, и не мог заявить, что он, Иннокентий, член Центрального Комитета и редакции «Пролетария», просто зачитывает разработки Ленина и тем самым заявляет о личной своей несамостоятельности в философских вопросах. А Доров — было как бы именем собирательным. Говорит он сам, говорит Ленин, говорит большевистская фракция! И тут уж я зааплодировал. Уму и таланту Ленина, уму и таланту Дубровинского, который проявил себя с таким блеском, что обратил референта, по существу, в луну, а сам остался солнцем.

— Боже, какие неумеренные восторги! — Гартинг покачал головой.

— Люблю Дубровинского, ничего не поделаешь! И когда он отсюда, от этой муторной эмигрантской склоки, сбежит в Россию, — а он непременно сбежит, характер у него такой, ему делать живое дело надо, — мне будет остро его недоставать. А в России он сразу же сядет в тюрьму. — Житомирский вылил себе в чашку остатки кофе, сливок, с удовольствием отхлебнул. — В докладе у меня все философские позиции и реферата и выступления Дубровинского изложены в подробностях. А для себя я списал присланные Лениным из Лондона «десять вопросов референту» и знаю также те поправки, что сделал Дубровинский. Понимаю, что пересказывать все это сейчас ни к чему. Добавлю, что «вопросы» Ленина словно гвоздями к столбу прибивали референта, а Дубровинский своим молотком весьма умело заколачивал эти гвозди. Но главный смысл происшедшей баталии свелся к тому, что Дубровинский твердо заявил: большевизм не имеет ничего общего с философским направлением Богданова, то есть с махизмом, что он, Доров, и Ленин являются безоговорочными сторонниками диалектического материализма и в философских вопросах солидаризируются с Плехановым.

— А-а! Сие действительно существенно, — протянул Гартинг. — Это хороший клин во взаимоотношениях между лидерами. Вогнать бы его и поглубже.

— Простите, Аркадий Михайлович, я не успел закончить. А дело в том, что вслед за выступлением Дубровинского сорвался с места сам Богданов. Я сидел, наверно, в трех саженях от трибуны, но мне казалось, что брызги богдановской слюны попадают мне в лицо. Серьезных аргументов в его речи не было, да и быть не могло, он просто ругался, хотя и в превосходном, безукоризненно цензурном стиле. Есть давний ораторский прием, когда ты сам не можешь подняться выше — старайся притоптать противника. В грязь его рылом, в грязь! Иногда это и удается. И вот Богданов о Луначарском: «Выехал рыцарь. В венке из роз. А ему был нанесен удар сзади». Последние слова уже о Дубровинском. Вот, дескать, каков в нашем философском турнире оказался противник. Мы с копьем, он — с дубиной. Мы ищем его перед собой, на открытой арене, он бьет дубиной по копью из-за спины. Вслед за Богдановым с бранью, близкой уже к нецензурной, ринулся на трибуну Алексинский. Этот даже приплясывал и размахивал кулаками: «Кто такой Доров, чтобы делать подобные заявления, и кто такой Ленин, чтобы козырять его именем как высшим авторитетом?» Словом, к удовольствию многих, предполагаемый скандал разразился в полную силу. И это не все. Алексинский в тот же вечер собрал большевистский кружок, конечно, не всех нас, а кого ему было выгодно, и приняли там резолюцию, отвергающую и суть выступления Иннокентия и вообще даже его право на это. А позавчера Ленин вернулся из Лондона, узнал обо всем и решительно порвал все отношения с Алексинским, с Богдановым же хотя его еще и связывает необходимость совместно работать, чтобы издавать «Пролетарий», но… — Житомирский крестообразно перечеркнул воздух рукой.

Гартинг встал, сладко потянулся, поигрывая кистями поясного шнура, прошелся по комнате. Оттянул гардину на одном из окон и сморщился от яркого света, ударившего в глаза.

— Любопытный докладец вы мне привезли, Яков Абрамович, — сказал он, возвращаясь к столу и заглядывая в пустой кофейник. — Любопытный. Если наших милых эсдеков, кроме тактических, организационных и политических разногласий, станут драматически раздирать, все углубляясь, еще и философские, мировоззренческие противоречия… — Он опустился в кресло, закинул ногу на ногу. — Ваши предположения?

Теперь поднялся Житомирский и молча сделал несколько кругов по комнате. Было очень приятно ступать по мягкому, ворсистому ковру.

— Вся эта богдановская канитель, — заговорил он, продолжая ходить, — опасна для партии тем, что привлекает внимание революционных сил к вопросам религии, к богоискательству и богостроительству, она уводит их от главных целей борьбы, а среди непросвещенного люда, нужного революции и нуждающегося в революции, сеет растерянность и ставит на развилку многих дорог. Куда податься? На митинг, в церковь…

— Или в кабак, — вставил Гартинг.

— Или в кабак, — согласился Житомирский. — А что касается предположений — увольте, Аркадий Михайлович. Единственное, что с уверенностью могу утверждать, желанные вам предположения не сбудутся. И нам с вами, за ненадобностью, в отставку не уйти. Ну, а партии нашей, нашей большевистской фракции, к обострению внутренней борьбы не привыкать. Перемелется в ней и Богданов со своей философией, коли снова завертелись ленинские жернова. Они, вы знаете, уже немало чего перетерли в абсолютную пыль. О сроках тоже умолчу. Потому что не станет Богданова — взамен него появится кто-то другой. Не удивлюсь, если, например, в редакции «Пролетария» произойдут коренные перемены; не удивлюсь, если видную роль начнет играть «Григорий», сиречь Зиновьев, Радомысльский; не удивлюсь, если на первое место вскоре выдвинется борьба с ликвидаторами и отзовистами. Важен финал. А о финале предположений не делаю.

— Да вы не мелькайте перед глазами, — вдруг рассердился Гартинг. — Или остановитесь, или сядьте и расскажите толком, что это за новая фигура — «Григорий»? Ведь, собственно говоря, на Лондонском съезде он проявил себя по отношению к Ленину не самым лучшим образом.

Житомирский послушно уселся на свое прежнее место. Пожал плечами.

— Ленин взрывчат, но и терпелив. И напоминаю: гибкий тактик. Пример: его отношение к Плеханову. От нежной любви и обожания к решительному разрыву, а ныне к новому сближению, хотя пока в вопросах философских. Еще пример: мой друг Дубровинский. Работящий искровский агент, организатор, один из крупных инициаторов Московского и Кронштадтского восстаний, словом, сущий клад для партии и — примиренец, на побегушках у меньшевиков. А теперь — правая рука Ленина. И без какой-либо внутренней фальши. Третий пример: Богданов. Его давно и без конца яростно, в открытую критикует Ленин. Но все же до последнего, «сам-три», работает с ним. Потому что он любит умных людей и потому что он верит в возможность силой убеждения поправить человека, когда тот ошибается. Что как раз в свое время и случилось с Дубровинским. А «Григорий» умен, энергичен, неплохо владеет пером. На мой взгляд, не прочь забежать и вперед. Но Ленин не самолюбив. Он не обиделся, когда Дубровинский исправил по-своему некоторые из его «десяти вопросов референту». Это оправдывалось делом. И если «Григорий» только таким образом станет забегать вперед… Но здесь я поднимаю руки. За дальнейшее насчет этого вьюна я не поручусь.

— Так, — медленно выговорил Гартинг, — это очень и очень следует учесть. — И снова потянулся к пустому кофейнику. Хотелось есть. Зря отказался от бутербродов. — Значит, вы полагаете, что борьба группы Ленина с ликвидаторами и отзовистами окажется трудной и затяжной борьбой?

— Легкую борьбу и борьбой считать нечего, а затяжной будет она неизбежно. Во всяком случае, продлится до тех пор, пока государевой милостью третья Дума не будет разогнана, подобно первой и второй…

— Не кощунствуйте, — остановил Гартинг.

— В устах большевика такие слова не кощунство. Мне можно, — возразил Житомирский. — А характеристику состояния этих течений — ликвидаторства и отзовизма — с позиций самого последнего времени я обстоятельно излагаю в докладе. Вкратце сие выглядит так…

— Не надо, — отмахнулся Гартинг. — Вкратце я и сам знаю. Подробности извлеку из вашего доклада, верю, как всегда, превосходного.

У него в животе голодные трубачи трубили сбор, вызывать же Люси и еще раз заказывать завтрак и потом тянуть за этим завтраком мочалу теперь уже малоинтересного разговора с Житомирским ему не хотелось. Пора бы и вообще привести себя в порядок, одеться по сезону и закатиться куда-нибудь в зеленые пригороды Парижа — весенняя благодать скоро сменится знойным летом. Всем видом своим он принялся подчеркивать, что изрядно устал, и Житомирский стал прощаться. Но Гартинг был человек тонкого воспитания и не мог допустить, чтобы даже столь обыкновенный и привычный гость ушел от него необласканным.