А ты гори, звезда

— Это одно из самых страшных зол, и с ним надо бороться со всей беспощадностью, — сказал Дубровинский. — Поощрение пьянства — это поощрение самых низменных свойств души человеческой.

— А государственные доходы?

— Они не уравновешивают наносимого государству ущерба. Ущерба отдельным людям — тем более.

— Позвольте, но ведь правительство всеми мерами борется с пьянством! Поощряется не пьянство, а продажа вина. Это разные вещи. Кузнецов же доказывает, что вообще нет никакой борьбы и надо, как наиболее радикальное средство, ввести в России «сухой закон». Но это не реалистично! Веселие Руси — есть пити!

— Пити есть и великая скорбь Руси, — возразил Дубровинский. — Один скачет, а другой плачет.

— По профессии я адвокат, но я готов защищать на суде только преступника, а отнюдь не преступление. Убийца может быть оправдан, но убийство — никогда!

— Иными словами, следует бороться со злом, потакая его носителям? Я вас правильно понял, Владислав? — с легкой иронией спросил Дубровинский.

— В данном случае я оправдываю правительство и осуждаю распущенность человеческую, носящую имя пьянство!

— Недавно вы утверждали, что вообще человека нет, а есть мужчины и женщины, и для них главная проблема — проблема пола. Как мы теперь должны расставить все эти понятия?

Владислав вдруг легко рассмеялся.

— Вот оно, в чистом виде математическое мышление. Вы к какой-нибудь партии принадлежите?

— А к какой партии вам хотелось бы меня причислить?

— Разумеется, к нашей, я «октябрист», но это немыслимо, у нас с вами, чего ни коснемся, взгляды резко расходятся. А не хотел бы причислить я вас — так это к эсерам!

Теперь уже Дубровинский рассмеялся.

— Рад доставить вам удовольствие, эсером быть не собираюсь.

— Отвратительная партия! Кровавая, беспринципная, интриганская партия! Один Азеф в ней чего стоит!

— Да, да! — Еще в первые дни по прибытии в Вологду Дубровинский от Варенцовой узнал, что под Новый год ЦК партии эсеров печатно известил о разоблачении им провокаторской роли Евно Азефа, одного из наиболее деятельных членов ЦК, разрабатывавшего самые отчаянные террористические акты, включая покушение на фон Плеве, Дурново, Трепова, великого князя Сергея и даже на царя; знал, что до этого долго шел эсеровский партийный суд над Бурцевым, редактором журнала «Былое», по убеждению руководителей эсеровской партии оклеветавшего Азефа. В словах Владислава звучал какой-то новый оттенок, что-то связывающее с событиями недавних дней, но что именно, Дубровинский не мог догадаться. Он повторил неопределенно: — Да, да! — И прибавил: — Вот случай, когда один и тот же человек убивал и своих друзей и врагов, служил богу и дьяволу. По вашей теории свершенное им зло следует осудить, а самого его оправдать. Однако нелюбимые вами эсеры его осудили. И осудило правительство.

— Как бы не так! — воскликнул Владислав. — С чего вы взяли? В том-то и штука, что Дума на прошлой неделе большинством голосов признала удовлетворительными и исчерпывающими объяснения правительства по делу Азефа. Сиречь, он прощен! Вы не следите за работой Думы, Иван Николаевич!

— Правительство и Дума прощают Азефу убийства крупнейших государственных деятелей? — Дубровинский продолжал свою игру. — Невероятно!

— Прощают, — подтвердил Владислав. — И я использую ваше сравнение. Прощают, очевидно, потому, что одни политические убийства уравновешивают собою другие убийства. И, может быть, тоже к выгоде правительства. — Сделал поощрительный жест рукой: — Иначе кто же согласится быть провокатором!

Он сладко потянулся, глянул в окно.

— Кажется, скоро Вильна, — сказал Дубровинский. — Мне там сходить. Не скажете, который час?

— Отчего же. — Владислав сдвинул обшлаг накрахмаленной рубашки и спохватился: — Ах, да, я снял часы, когда выходил в туалет! — На столике не было ничего, на диване тоже. — Пожалуй, я их сунул в карман пиджака.

Но в пиджаке, висевшем на крючке у двери, часов не оказалось.

Владислав в растерянности развел руками.

— Ничего не понимаю… Куда же они могли деваться? Не иголка. Массивный золотой браслет…

Вдвоем обшарили все уголочки, расправили складки диванных чехлов. Без пользы. И в туалете — вдруг память подвела? — пропажа не сыскалась.

— Странно, странно, — повторял Владислав. Лицо у него стало сухим, неприветливым.

Дубровинскому тоже стало неловко, на какое-то время в купе он оставался один. Он припоминал. По коридору пробегал карапуз, что-то держа в зажатом кулачке. Но кулачок у него был стиснут раньше, чем он добежал до раскрытой двери купе. Потом за карапузом гонялся прыщеватый юнец.

Передвигались мужчины с папиросами, уклоняясь от возни, какую затеяли эти два брата. Кажется, и тощая дама вмешивалась в их потасовку. Но можно ли бросить на кого-либо из них хотя бы тень подозрения? Во всяком случае, он, Дубровинский, этого не может сделать!

— Иван Николаевич, я должен буду вызвать кондуктора и заявить ему о свершившейся краже, — сказал Владислав. И это похоже было и на простую просьбу помочь своим советом и на серьезную угрозу объявить своего спутника похитителем часов, если тот добровольно их не вернет.

— Право, не знаю, что в таком случае вам следует предпринять, — медленно проговорил Дубровинский. — Похоже, что ваши часы действительно украдены… — Ему опять вспомнился карапуз и возня в коридоре. — А может быть…

— Что может быть? — нетерпеливо спросил Владислав.

— Ну… какое-нибудь недоразумение…

Если часы, балуясь, схватил и утащил в свое купе стриженый карапуз или его старший брат, так их родители сразу должны были бы всполошиться и побежать по вагону: «Чья вещь?» Но никто не ходит с расспросами. Да и часы-то, как утверждает Владислав, положены им были в карман пиджака, а оттуда малышу их попросту не достать. Не мог ли Владислав эти часы выронить, допустим…

— Недоразумение? — Владислав криво усмехнулся. — Например, у меня вовсе не было никаких часов? Или я бросил их в клозет? Или подарил… — Он затянул эту фразу так, что ее окончание явно предполагалось «вам», но Владислав все же выговорил: — …кому-нибудь.

— Тогда поступайте как знаете, — тоже слегка раздражаясь, сказал Дубровинский.

Кондуктор схватился за голову, когда Владислав объяснил ему, что случилось. Заохал, завздыхал:

— Да как же это так? Да господи!.. Все пассажиры едут такие хорошие… Срам-то какой… Вы уж позвольте, пройду я по вагону, всех поспрашиваю…

И через несколько минут сообщил совсем убитый:

— Не-ет, никто… В одном купе за оскорбление чуть по шее не надавали.

— Тогда так, — решил Владислав, разговаривая только с кондуктором, и ударил по столу ладонью, — в Вильне, кроме вот… Ивана Николаевича, никто не выходит? Зови сразу жандармов. Пусть сделают поголовный обыск, составят протокол и так далее. Черт знает что! В вагоне первого класса порядочным людям стало ездить нельзя! Закрой тамбурные двери на ключ. За все я отвечаю. Министру путей сообщения напишу…