А ты гори, звезда

Он кипел яростью. Кондуктор, угодливо кивая головой, побежал выполнять его требование.

Дубровинский угрюмо молчал. Положение становилось безвыходным. Обыск — чепуха! Проверка документов — а она теперь неизбежна — вот что страшит. Паспорт никуда не годится. Его можно показывать дворникам, но уж никак не железнодорожным жандармам, да еще на такой станции, как Вильна. Да еще в связи с подозрением в крупной краже. Задержат, в этом сомнений нет, начнется выяснение личности. И тогда уже Сольвычегодском не отделаешься…

Как поступить? Остаются считанные минуты… Скрыться нет ни малейшей возможности… Дубровинский искоса глянул на Владислава: что, если это подсаженный агент охранки и вся история с пропажей часов им просто разыграна? Все эти разговоры… Зажат в кольцо!..

Вдруг в памяти всплыл морозный Кронштадт, скрип солдатских сапог, винтовки, опущенные наизготовку, и холодный ствол револьвера, которым офицер потыкал ему в подбородок. Какая фортуна тогда сберегла ему жизнь? Риск! И только риск… Не дерзни прикинуться пьяным — и был бы расстрелян. Когда риск дает хотя бы единственный шанс на спасение — надо рисковать.

— Послушайте, Владислав, — проговорил он совершенно спокойно, понимая, что терять ему уже нечего, — я не тот, за кого себя выдавал. Но и не вор. Не эсер, которых вы так не любите. Я социал-демократ и принадлежу к той части нашей партии, которую называют большевиками. Бежал из ссылки. Если хотите, могу показать вам гнойные раны на ногах от кандалов. Вы, вероятно, заметили, как трудно мне и сейчас передвигаться. А я должен еще перебраться через границу. Дальнейшее вам понятно. Все это я сейчас говорю лишь для того, чтобы потом, когда жандармы поведут меня, не огорчить вас тем, что «преподаватель математики» оказался простым любителем математики. И поэзии. А вы вели с ним разговор и спорили, как с человеком вашего круга, вашего уровня образованности, и в чем-то даже с ним соглашались. Выводов я не делаю.

Рельсовые пути стали множиться, вагон зашатало на стрелках. Начинались окраины Вильны.

9

Засунув руки в карманы и проводив недовольным взглядом Житомирского, Ленин несколько раз прошелся из угла в угол. Потом, остановившись у неплотно прикрытой филеночной двери, ведущей в смежную комнату, окликнул:

— Надюша, ты слышала, что сейчас рассказывал Яков Абрамович?

— Слышала, Володя! Слышала, — отозвалась Крупская. И вышла к нему. — Это ужасно, если действительно так.

— Он говорит, что ампутация неизбежна. Правой ноги, во всяком случае. Наиболее благоприятное течение болезни — да, да, благоприятное! — трофические, незаживающие раны. Мало того, он намекнул, что в той антисанитарной обстановке, в которой содержался Иннокентий, закованный в кандалы, могло произойти заражение крови некоей хронической совершенно неизлечимой болезнью. Медленное разрушение организма. И это в дополнение к туберкулезному процессу, также достаточно разрушительному. Не слишком ли много для одного человека?

— Яков Абрамович говорил, что это не только его личное мнение, что он показывал Иосифа Федоровича и другим, эмигрантским врачам.

— Именно так. — Ленин выдернул руки из карманов, сцепил их за спиной. — Одному Житомирскому, хотя он и хороший врач, я не поверил бы. Но по существу, консилиум… А сам Иннокентий слепо надеется на мази и бинты, верит в свою удачливость…

Он подошел к окну, сердито постучал об пол носком ботинка. Ему припомнилось, как несколько дней тому назад у них в квартире появился Дубровинский. Вместе с Житомирским. И тот весело закричал: «Владимир Ильич, смотрите, какого я вам гостя привел!» Не дал даже рта разинуть Дубровинскому, принялся сам рассказывать, как Иннокентий сбежал из Сольвычегодска, как кружил по России, прежде чем добрался до Вильны, и как чуть не провалился на совершенно нелепой пропаже часов, похищенных кем-то у его спутника по вагону. Но спутник этот оказался человеком в высшей степени порядочным и в критический момент заявил, что часы нашлись, а весь шум он поднял напрасно. Даже проводил Иннокентия до привокзальной площади и помог ему сесть на извозчика. Это ли не фантастическое счастье? В Вильне снабдили надежными документами и в последний час сумели сообщить, что надо ехать не в Женеву, а в Париж. Не то пришлось бы еще помотаться Иннокентию по белу свету. При его состоянии здоровья. Житомирский предложил ему и жилье у себя, по старой памяти, и врачебный уход, что сейчас архиважнейшее…

— Володя, а если бы Иосифа Федоровича показать Дюбуше? Он был в Одессе в девятьсот пятом, очень помогал нашим товарищам, им просто не могли нахвалиться.

— Гм! Гм! Это идея, Надюша, — с удовольствием проговорил Ленин, поворачиваясь к ней. — Но, боюсь, Иннокентия силой к нему не затащишь. Он твердит: «Я здоров, совершенно здоров и хочу быстрее включиться в серьезное дело». Отвергает даже мысль о поездке в Давос, хотя об этом и спорить было бы грешно, настолько болезнь его очевидна.

Крупская задумалась. Конечно, после всех передряг, которые испытал Дубровинский в России, ему сейчас и эмигрантская жизнь, тем более в Париже, кажется чуть ли не верхом блаженства. Притом он видит, как страшно измотан Владимир Ильич непрекращающейся борьбой с разного рода «жуками-короедами» в партии, и он хочет прийти ему на помощь. Чувство товарищества, искренней дружбы у Иннокентия высоко развито. Общероссийская конференция в Париже, которую ликвидаторы яростно стремились сорвать, прошла до крайней степени напряженно. Иннокентий страдает от сознания своей «вины» — сидел в тюрьме и не принимал участия в конференции, хотя именно ради лучшей подготовки этой конференции он и настоял на поездке в Россию. Он не может простить себе ареста на Варшавском вокзале, ареста нелепого, загадочного, и безнадежно потерянных четырех месяцев. А впереди, по мысли Владимира Ильича, — близкая необходимость созвать совещание расширенной редакции «Пролетария», чтобы решительно порвать с богдановским махизмом и отзовизмом не только в смысле философском, но и организационно. Инок знает, как тяжело таскать на ногах железные кандалы. А махистско-отзовистские кандалы на ногах партии не легче…

— Володя, может быть, тебе съездить сперва одному? — предложила Крупская. — Или вместе с Наташей — Гопнер? Она очень хорошо знает Дюбуше еще по Одессе. Ужасно замкнутый человек, молчальник, но Наташа умеет с ним разговаривать.

— Превосходно! — отозвался Ленин. — Поеду с Наташей. Но только для того, чтобы договориться, когда показать самого Инока. Заочно — ни единого слова о болезнях. Это было бы бестактно!

И в тот же день, заручившись согласием Дюбуше, повез Дубровинского. Маститый доктор молча прочитал все, какие были у него, медицинские заключения, жестом попросил снять рубашку и принялся считать пульс, подавливать под мышками, тщательно выстукивать и прослушивать грудную клетку, особо внимательно осмотрел раны на ногах. Почесал пальцем у себя за ухом. Перевел немой, немного сердитый взгляд на Ленина. И вдруг раскатисто захохотал:

— Месье Ленин, ваши товарищи врачи — хорошие революционеры, но как врачи они ослы! Мне известно, что предполагает месье Отцов.

Ленин глянул на Дубровинского, сразу как-то порозовевшего, на Дюбуше — и тоже расхохотался.

— Браво, браво, месье Дюбуше! Мне тоже известно, что предполагает Яков Абрамович, и я рад, что это только предположение осла! Преогромнейшее вам спасибо! Вы сняли камень с души. Но чем и как лечить товарища Иннокентия?

Дюбуше медленно улыбнулся, нижняя губа у него несколько вывернулась. Он постучал по ней стетоскопом. Промассировал согнутыми пальцами веки, откинулся на спинку стула и наклонил голову к плечу, как бы прислушиваясь. Потом сказал резко, отрывисто:

— Завтра же в Давос. Остановить легочный процесс. Довольно серьезный. На этих ногах по Давосу еще можно ходить. А раны потом я закрою. Но уже сейчас я напишу своим друзьям в Давос, что им надлежит делать с вашими ногами, месье Иннокентий.

— Прежде чем поехать в Давос, мне необходимо… — начал Дубровинский, ошеломленный напором врача.

— Если вам не ехать завтра в Давос, зачем было приезжать ко мне сегодня! — с прежней резкостью в голосе заявил Дюбуше. И чуточку мягче повторил: — Только немедленно, только немедленно.

— И на какое время? Какая продолжительность…

Дюбуше опять его перебил:

— Если я скажу: на год? Или на полгода. Для вас это будет иметь значение? Поезжайте в Давос. Вот все, что я вам говорю.

Вечером, за чайным столом у Ленина, улучив минутку, когда Владимир Ильич вышел в соседнюю комнату, чтобы принести свежий экземпляр газеты «Социал-демократ» с напечатанным в ней началом его статьи «Цель борьбы пролетариата в нашей революции», Крупская просительно сказала Дубровинскому: