А у нас во дворе

И снова осень. Метро «Сокольники». 10-й трамвай.

«Майский просек». Институт. Лекция. Он сидит на своем обычном месте на один ряд выше, и я могу поймать в зеркальце его лицо. После занятий идем через парк. Знакомый пруд, знакомые дорожки. Он рассказывает, как жил все это время. Задает вопросы. Разговор не клеится. «Что ж ты так редко писал?» Мы сели на скамейку. «Знаешь, этот год был для меня очень трудным. Я не хотел тебе говорить всего, но мама каждый день выливала на тебя ушаты грязи». — «Какой грязи? Ведь она меня совсем не знает». — «Неважно. Она говорила чепуху: что-то про походку, криво зашитый чулок и стоптанные туфли. Но ведь это действует, когда каждый день одно и то же. В общем, ты прости, но все изменилось». Я запрокинула голову, чтоб сдержать слезы. Не было сил подняться. Время шло. «Пойдем», — тихо сказал он и протянул мне руку. Мы медленно побрели к метро.

Переступив порог дома, я поняла, что отныне телефон будет молчать вечно. Кто бы ни позвонил. И вообще больше ничего не будет. Никогда. Nevermore, как у Эдгара По, которого он мне читал.

Вечером пришла мама. Взглянув на меня, испуганно спросила: «Что случилось?» Я молчала. «Ну поди ко мне скорей. Что случилось?» Она посадила меня на колени и стала качать, как маленькую. «Ну скажи скорей, ну скажи». И тут меня прорвало. Я затряслась, забилась, слезы хлынули градом. «Что с тобой, девочка? Неужели ты из-за него? Неужели? Ну разве так можно? Ты же маленькая. У тебя все впереди. Ну постой, постой. Объясни, что случилось. Что у вас было? Ну скажи, что у вас было? Так убиваться можно, только если у вас что-то было. Ну скажи, что у вас было?»

«Ни-че-го не бы-ло, — выдавила я. — Ничего не было». И, сползши с маминых колен, уткнулась лицом в подушку.

Потекли черные дни и черные годы. Но и черные, они были в светлую искорку, как мое парчовое платье, которое я давно перестала носить. Такой искоркой был его мелькнувший на лестнице голубой костюм, случайно перехваченный на лекции сияющий взгляд, сверкнувшая в коридоре улыбка. Мы редко говорили. Он не знал, как ко мне обращаться: полным именем звать не привык, а ласковым, домашним не решался.

В ту осень, когда мы расстались, я однажды вышла из института с подружкой. Шел дождь. Было слякотно и промозгло. Мы стояли на остановке. Наконец показался трамвай.

«А что если я под него брошусь? — усмехнулась я. — Ну что ж. Все скажут: она бросилась под трамвай, потому что ОН ее бросил». «Нет, только не это», — с ужасом подумала я.

Несколько лет спустя я прочла замечательный рассказ о погибшей любви (к стыду своему, не помню ни автора, ни названия.) В нем была такая строчка (цитирую по памяти): «Кораблик по имени Катя стремительно от него уплывал». Прочтя эту фразу, я вспомнила Сокольники, конец занятий, толпу студентов у выхода и то, как мимо меня стремительно пронесся мой уже бывший друг и вскочил в уходящий трамвай. Я еще несколько секунд видела его светлые волосы и голубой костюм.

«Ах, как мне грустно, грустно, грустно, как я страдаю, как страдаю, страдаю я, страдаю я». Песенка, которая звучала в начале нашей «золотой симфонии», оказалась пророческой. Хотя какое уж там пророчество. Наверное, только так и должна кончаться первая любовь. Обычная и неповторимая.

* * *

В 1958-м

Вот если пройду по бордюру, с него не сойдя, То будет все так, как мечтаю, но чуть погодя. И он позвонит, даже может быть, через часок, Лишь надо стараться, чтоб пятки касался носок. Как трудно держать равновесие и не сойти С бордюра ни вправо, ни влево, не сбиться с пути, С пути, на котором я счастье хочу обрести, Не ведая, что до него мне расти и расти.

* * *

У всех свои Сокольники И свой осенний лес — Тропинки в нем окольные, Верхушки до небес. С любовью угловатой, С ее вихрами, косами Бродили мы когда-то В дождях и листьях осени. Сокольники осенние, Тропинки наугад. Стал чьим-то откровением И этот листопад.

Кофта с пупырышками

Летом 1959 года, сдав экзамены за второй курс, я должна была, как тогда полагалось, отработать месяц на стройке. Уезжала рано утром, возвращалась вечером. Лето было жарким, дорога длинной. Сперва я ехала в душных переполненных вагонах метро до Сокола, потом не то автобусом, не то трамваем, потом долго шла. Однажды утром с недосыпу попыталась подняться на эскалаторе, идущем вниз. Спасибо, кто-то вовремя оттащил меня, ухватив за ворот. С собой я всегда возила книжку Луначарского о киносценариях и бутерброды. Книжку так и не прочла, а бутерброды раздавала однокурсникам, предпочитая деликатесы, которые приносила с собой Валька Боганова: тонкие ломтики поджаренного хлеба с икрой, красной рыбой или яичницей с помидорами.

Все утро мы поглядывали на часы в ожидании обеда, а когда он оставался позади, скисали и считали минуты до отбоя. «Нервная работа, — приговаривала моя однокурсница Зойка, — целый день под движущимся краном».

«Майна», «вира», — эти крики мне уже снились по ночам.

Нам, студентам, поручали разное: что-то подмести, что-то поднести, что-то покрасить. Когда работы не было, я усаживалась в сторонке и открывала своего Луначарского. И зачем я возила с собой эту нудную книгу? Сдается мне, причина была одна: я надеялась привлечь внимание однокурсника, который в ту пору занимал все мои мысли.

Вдруг заметит, какую умную книгу я читаю.

С нами, студентами, любили поболтать работающие на стройке тетеньки и молодые девицы. Одна из них предложила погадать нам. Мы с радостью согласились. Я оказалась первой. «Прижми ладонь к стене», — скомандовала она. Я послушалась. «Замужем?» — спросила гадальщица.

«Нет», — ответила я. «Вот на стенку и лезешь», — заключила она. Девчонки, ждущие своей очереди, разочарованно похихикали и разошлись.

Мы все с нетерпением ждали, когда кончится трудовой месяц или хотя бы рабочая неделя. «Суббота, суббота, хороший вечерок». По субботам нас отпускали пораньше. Когда я вернулась в ту злополучную субботу домой, мама и отчим накрывали на стол, собираясь обедать. Я едва держалась на ногах от усталости и страшно хотела есть. «Ну, что сегодня было?» — задала мама свой обычный вопрос.

«Ничего особенного. Все как всегда». «А почему ты не переоделась?» — спросил отчим, когда я села за стол. «Есть хочу». «Ну деточка, так нельзя, — настаивал он, — на стройке грязь, пыль. Надо переодеться. Кстати, ты, кажется, уезжала в кофте. Где она?» Я бросилась к сумке. В ней лежал Луначарский и остатки завтрака. Кофты не было. «Наверное, забыла в раздевалке», — упавшим голосом призналась я. «Придется срочно ехать», — решительно заявил отчим. «Когда? Сейчас?» — с ужасом спросила я. «Конечно, сейчас, срочно. Немецкая кофта, прекрасная, дорогая. Я же просил, умолял не брать ее с собой. Просил, умолял, — горячился отчим, — но ты ведь не желаешь слушать». Мама пыталась уговорить его дать мне поесть, а уж потом решать, что делать. Но он был непреклонен: «Какой обед? Конец рабочего дня. Завтра воскресенье. В понедельник кофты не будет. Или ехать сейчас, или попрощаться с ней навсегда». «Я устала», — слабо сопротивлялась я. «Но, деточка, я же просил, умолял…» Конца фразы я уже не услышала. Резко поднявшись, я направилась к двери. Из-за слез я плохо различала дорогу, все ту же постылую дорогу до метро, на метро, от метро… «Но там ведь никого уже нет, — подумала я, — и корпус, в котором раздевалка, наверняка уже заперт. Зачем я притащилась?» Когда я входила на стройку, мне навстречу шли рабочие. Кое-кто уже был навеселе. Один парень, чье лицо мне было знакомо, шутливо спросил: «Решила сверхурочно поработать?» Но, приглядевшись, переменил тон: «Да ты никак плачешь. Что случилось-то?» «Я кофту здесь забыла». «И что, из-за этого притащилась из дома? В понедельник взяла бы», — резонно заметил он. «Да нет. Мне велели сегодня». — «Что, если не найдешь, заругают?» Я кивнула. «Ну и предки у тебя. А где кофта-то?» — «В пятом корпусе в раздевалке на четвертом этаже». «Да корпус-то закрыт, — пробормотал он и, заметив проходившую мимо девицу, крикнул: — Васькукрановщика не видала?» Она покачала головой. «Жди меня здесь», — приказал парень и убежал. Через некоторое время вернулся с тем, кого звали Васькой. «Ну что, красавица, будем кофту доставать?» — спросил он. Я молча смотрела на них обоих, не представляя, что они собираются делать. «Повезло, окна открыты», — сказал Васька, взглянув наверх. Он полез в кабину крана, а Петька (так звали того, кто первым вызвался мне помочь) ухватился за крюк. «Вира!» — крикнул он. Не веря своим глазам, я смотрела, как Петька поднимается все выше и выше. «Стоп! — он поравнялся с четвертым этажом. — Давай ближе, ближе, стоп!» Отцепившись, Петька шагнул на подоконник и скрылся в раздевалке. Через некоторое время вновь появился в окне, держа в руках какую-то кофту. «Эта?» — крикнул он. «Нет!» — ответила я. «Эта?» — «Нет!» — «Эта? Эта?» Я уже готова была согласиться на любую, лишь бы он прекратил поиски. «Моя — пестрая с пупырышками». «С чем?» — не расслышал он. «С пупырышками!» — «С крылышками?» — «Да нет, с пупырышками!» Господи! Дались мне эти пупырышки. Зачем я про них сказала?! «Эта?» — крикнул он, размахивая моей кофтой. «Да-а-а-а!» — заорала я не свои голосом. Засунув за пазуху кофту, Петька снова прицепился к крану, скомандовал: «Майна!» — и поплыл вниз.

«Ну чего ты теперь-то ревешь?» — спросил он, вручая мне кофту. «Спасибо вам, — всхлипывала я, — и вам спасибо… большое. Я вам так…» «Да ладно, чего там. Привет предкам», — сказал Петька, и они с Васькой направились к выходу. Я двинулась за ними.

Едва я вошла в комнату, мама и отчим рванулись мне навстречу. «Боже мой, девочка, — виновато причитала мама, — как тебе удалось ее найти? Ну садись, ешь скорее. Ты ведь так устала!». «Вот умница, вот умница, — повторял отчим, — хлеб будешь?» Он отрезал кусок хлеба и густо намазал его маслом. «Ну ешь, ешь. Слава Богу, нашла кофту. Больше никогда не бери ее с собой. Такая кофта! Немецкая, чистая шерсть!»

Фальшиводокументчица

Если на первом семестре второго курса я еще с грехом пополам посещала уроки физкультуры, то на втором решила завязать. Причина таилась в том, что две наши группы, мою и моего друга, неожиданно объединили. Это значило, что придется НА ЕГО ГЛАЗАХ скакать по залу с зажатым между лодыжек мячом, который, конечно же, будет постоянно выкатываться; прыгать через козла, непременно на нем застревая; лезть на брусья, чтоб на трясущейся ноге делать ласточку. А тут еще и учителя сменили. Если раньше у нас был молодой лысый картавый преподаватель, терпеливо приговаривающий: «Пуыгай, Миллеу, пуыгай», то на втором семестре его сменила молодящаяся дама, прозванная за свои ярко-синие спортивные брюки «синештанной». Она с нами не церемонилась, действуя по армейскому принципу «не можешь — научим, не хочешь — заставим». Посетив одно занятие, я поняла, что на второе не пойду. В часы физкультуры я торчала в библиотеке или, прильнув к щелочке в двери спортзала, наблюдала, как ловко мой друг отжимается, держит угол, крутится на брусьях. Так я дожила до весенней сессии. И вдруг гром среди ясного неба: меня не допускают к экзаменам — нет зачета по физкультуре. Я бросилась искать «синештанную». Заглянула в спортзал, в учительскую, в столовую и наконец заметила ее синие брюки в буфете. Деликатно дождавшись, пока она дожует пирожок, я обратилась к ней с дурацким вопросом: